Очень интересно рассказывал нам Феодор Александрович о быте и приисковых правах в период открытия в Северо-Енисейской тайге богатых золотоносных россыпей. Разработка их тогда разрешалась всем желающим «старательским способом», при котором отдельным артелям отводились те или иные участки россыпи с обязательством сдавать намытое золото в казну. Россыпь по руслу располагается неровно: есть участки с богатым содержанием, есть бедные и даже пустые. Предварительной разведки тогда, конечно, не было и все зависело от удачи, «фарта», как говорили. Не довольствуясь этим, предприимчивые, зараженные золотой лихорадкой люди вдвоем - втроем, а то и в одиночку, отправлялись с весны на все лето в глухую тайгу в поисках удачи найти новое место с богатой нетронутой россыпью. Иные при этом гибли, затерявшись в лесных дебрях, другие, не найдя ничего, пропадали от голода и лишений, и только редкие счастливцы, напав на богатую россыпь, самыми примитивными средствами - лопатой и лотком - намывали золота, сколь ко могли унести на себе. И вот бредет по звериной тропе оборванный и грязный, в лохмотьях, заросший, как медведь, такой удачливый, «фартовый» приискатель с тяжелой котомкой на горбу - «горбач» - так их в старину и звали по сибирским селам. Но не все доходили до жилья. Иных где-либо на перевале или у глухого распадка.подстерегала пуля охотника за «горбачами» (так звали тех, что занимался этим жестоким промыслом), Его пуля из граненой кремневой винтовки не знала промаха ни по белке, ни по медведю, ни по человеку. Кругом на сотни верст - безлюдная тайга, звери скоро растащат труп, не останется даже скелета, и никто не узнает о происшедшей здесь трагедии. Говорят, что с этого иногда и начиналось богатство иных потом именитых сибирских купцов. Наконец, добирается такой приискатель до Енисейска, сдает свое золото в казну, и начинается дикий разгул. Так продолжается до тех пор, пока вконец ошалевший, без копейки денег человек не просыпается где-либо под забором. Снова, оборванный и босой, он идет к какому-либо нанимателю подрядиться работать на приисках. Ему выдается аванс, кое-какая одежонка, и он опять отправляется по знакомому пути снова в Енисейскую тайгу, вспоминая, как сон, минувшее счастье. А весной, манимый призраком мелькнувшей удачи, берет расчет и вместе с такими же, как он, мечтателями снова уходит в глухую тайгу, в нехоженые места, быть может, чтобы совсем не вернуться.
В промежутках между разговорами иногда развлекались музыкой. К граммофону в Красноярске удалось накупить с рук довольно много пластинок самых разнообразных жанров. Были арии и романсы таких прославленных певцов, как Собинов, Шаляпин, Фигнер, Нежданова, Варя Панина и др. За ужином, а иногда вне его любимым блюдом стала строганина. Я привык и даже пристрастился к ней еще в прошлом году, во время съемочных маршрутов зимой по оз. Пясино и р. Норильской. Остальные сначала относились к этому блюду скептически, но потом, глядя на меня, к строганине пристрастились и остальные. Рыбы к нам привозили много. Полномерные чиры, нельмы, муксуны лежали у нас целым штабелем в сенях. Мы гостеприимно принимали всех, кто к нам заезжал. Угощали чаем, сушками, сухарями, наиболее уважаемым иногда подносили стаканчик, выручали, чем могли, поэтому в рыбе и оленьем мясе недостатка у экспедиции не было. Обычно вечером за ужином или после него кто-либо вспоминал: «А не построгать ли нам?» Остальные дружно поддерживали. Инициатор шел в сени, выбирал добротного чира, и вскоре на столе уже громоздилась горка тонкими лентами наструганной рыбы. Появлялась кучка сухарей, соль, для желающих перед, горчица, уксус. Впрочем, нужда в этих специях скоро отпала, и все стали есть без них, только макая полоски рыбы в соль. А я ел и без соли по местному обычаю. И вскоре от чира оставались только голова к хребтовая часть, которые потом шли в уху. Уха из чировых голов - деликатес. Строганина - замечательное средство от цинги. Это подметил еще Харитон Лаптев, наблюдая за образом жизни местного населения во время своих зимних разъездов по Таймыру для организации опорных баз своего отряда. Во время зимовки 1739 г. в Хатангском заливе он вменил в обязанность всем членам отряда непременно есть строганину, и в его отряде из 45 человек ни одного случая цинги не было.
Между тем в отряде В. Прончищева, где строганиной пренебрегали, во время зимовки 1736 г. в устье Оленека цингой болели и умирали многие. Болел цингой, а на следующий год умер и сам Прончищев.
Тихим и морозным простоял весь декабрь. Солнца, конечно, не было, но в полдень ясно брезжил рассвет. А ночами высоко стоящая в небе луна четко освещала кругом все предметы своим призрачным светом. От дома можно было ясно слышать и видеть, что делается на горе. Светились огоньки штольни и вышки, слышны постукивание молота по буру, стрекот мотора, можно разобрать каждое слово разговора. Богач сделал мегафон, и по нему можно было свободно переговариваться с работающими. Слышно, мотор дает перебои от большой нагрузки, кричишь «Роман, дай больше опережения, прибавь горючее!» Или сверху зовут: «Феодор Александрович, иди заряжать бурки!», и он, набив сумку патронами, шел в гору. Так и текла наша трудовая жизнь.
Однажды вечером перед Новым годом к нам приехал Василий Тынка и, отведя меня в сторону, с таинственным видом говорит: «А Чоня-то седни шаманить будет». Чоня - один из наших пастухов, скромный и молчаливый человек, скорее пожилого, чем среднего, возраста, ничем особенным не выделялся среди своих сородичей. Жена его, Дуня, наоборот, была бойкая, говорливая женщина. Она весьма симпатизировала Елизавете Ивановне, звала ее «кузяйка» и всегда привозила ей что-нибудь: олений коврик под ноги, камусные туфли или чего-либо еще, ожидая отдарки в виде платка, кофточки, бус и т. п., что ей могло приглянуться.
Я слышал, что Чоня шаманит, но не придавал этому какого-либо значения, считая все болтовней. А это оказалось верным, и представляется случай все увидеть в натуре. Я спросил Василия, можно ли нам с ним поехать по смотреть на это действо. Тынка, подумав, согласился при условии, если мы будем вести себя тихо и ни во что но вмешиваться. Шаманить Чоня будет, вымаливая у духов предков помощи и покровительства при промысле зверя и рыбы в наступающем Новом году. Поедем втроем: я, Елизавета Ивановна и Корешков. Шаманство будет происходить отсюда недалеко, в лесу Норильской долины, в специально выбранном месте вдали от обычных стоянок. Василий, оказывается, слукавил: заранее зная, что я непременно поеду, привел с собою вторую санку. По двое в санке мы доехали до места довольно быстро. Это была большая поляна, окаймленная густым лиственничным лесом. Ночь стояла тихая и морозная, ярко светила луна, придавая таинственность всему окружающему. Посредине стоял большой чум высотой вдвое больше обычного и в поперечнике сажени две, так что мог вместить человек 15 и более. У входа вздымался высокий шест с поперечинами, на которых насажены грубо вырезанные из дерева фигурки зверей и птиц. Самая крупная сидела на вершине шеста. По очертаниям она напоминала гагару Очевидно, это следы тотемизма, древнейшей религии, в которой предком рода и даже семьи считалось то или другое животное - зверь, птица. Ему как духу - покровителю поклонялись и чтили. Кругом, по краям поляны, стояло много санок с привязанными к ним нераспряженными оленями. Очевидно, это приехали люди принять участие в шаманстве. Мы откинули полость входа и вошли. Никто на нас не посмотрел, не кивнул и только потеснились, чтобы дать место сесть. Посредине горел костер, и перед ним лицом к входу, сложа ноги по-восточному, сидел Чоня в шаманском костюме и шапочке, из-под которой выбивались седые волосы. Это была парка (короткий халат), искусно сшитая из разноцветных кусочков оленьих шкур и замши, раскрашенных в разные цвета. И парка, и шапка были увешаны разноцветными лентами, бубенцами и колокольчиками, которые будут издавать звон при малейшем движении шамана. Однако он пока сидел, не шевелясь, молчаливо смотрел на огонь и курил большую трубку из мамонтовой кости. По бокам сидели два помощника и тоже молчали. Было тихо. Потом Чоня протянул левую руку, и ему подали большой бубен, тоже увешанный лентами и бубенцами. Он ударил в бубен, тот загудел глухо и торжественно. Шаманство началось. Чоня сидел, раскачиваясь, напевая и ударяя в бубен. Окружающие подхватили этот напев. Видимо, это было моление - вызов духов предков. Пение усилилось, бубен загудел громче, шаман вдруг вскочил, стал приплясывать и кружиться у костра, ударяя в бубен все сильнее и сильнее. Его звуки перешли в непрерывный гул. Помощники рядом тоже вскочили и стали рядом, чтобы в случае чего поддержать шамана. Он стал кружиться быстрее и быстрее, пение перешло в вопли, помощники подхватили шамана сзади за лямку у пояса, перекинутого под мышками, и стали его поддерживать, чтобы он не упал. Наступило всеобщее возбуждение. Фигуры шамана уже не видно. Она слилась в сплошное пятно. Потом он, видимо, впал в бессознательное состояние, так как бессильно повис на руках своих помощников. Все замолкло, его бережно опустили на землю на оленью шкуру, и он лежал неподвижно несколько минут. Потом поднялся и стал говорить. Тынка мне потом рассказал, что шаман в это время виделся с духами - предками, разговаривал с ними, и они предрекли хороший промысловый год. На этом шаманство и закончилось. Все стали разъезжаться, уехали и мы. Я думаю, что Чоня не искал в своем шаманстве каких-либо выгод, кроме уважения окружающих.
