Фигура в епанче неподвижно стояла напротив. Ждала меня. Тонкие руки потянулись к капюшону. Стоило лишь увидеть их – осознание вспыхнуло безжалостной неотвратимостью. Я пошатнулась. Топоры медленно поползли вниз.

– Ма… – сдавленно выдавила я за миг до того, как капюшон слетел с ее головы.

Внезапно изба оказалась знакомой. Внезапно оказалась знакомой и епанча, которую я сама носила прежде. Запах пыльной соломы и болотника. Седые волосы, выбившиеся из-под ворота.

Я не могла шевельнуться. В голове все плыло, а грудь раздирало изнутри, и боль эта была самой настоящей.

– Всё-таки это ты, Огнеслава.

Голос знакомый, но такой пустой, смиренный. Печальный. Она глядела мне в глаза, и я не узнавала этого взгляда.

– Пришла отомстить? Что ж, делай свое дело.

– Что? Ты… – прошептала я, а смысл слов ускользал, как и смысл всего происходящего. Потом что-то щелкнуло внутри. – Как ты могла?!

Смирение на ее лице сменилось озадаченностью, словно она не ожидала, что мертвая дочь способна рассердиться.

– Я не думала, что все так обернется. Я хотела для тебя лучшей жизни, но теперь ты навья… По моей вине. – Она тяжело вздохнула, повесила голову. Видно было, что слова даются ей с трудом. Прошептала: – Прости меня, дочка. Прости.

– Что? – вскинулась я, чувствуя, как кипит черная злоба внутри. – К лешему твои извинения! Останови все это, отзови нежить!

– Не могу. Я уже давно не контролирую силу. Теперь их остановит только смерть. Ты ведь за моей жизнью пришла. Так чего же ты ждёшь?

Она с вызовом вскинула подбородок и даже не пыталась скрыть, как больно ей видеть меня. Мне тоже было больно. Все плыло перед глазами, а мысли путались. Я не понимала, что делать, что сказать, как реагировать. Сжала топоры ещё крепче, впившись когтями в дерево. В солому с них с тихим шорохом капала вода. Проговорила:

– Я жду объяснений.

– Навья, которая хочет поболтать? – удивилась матушка. – Так ты, значит, ещё не убивала?

Я прищурилась.

– Не уходи от ответа.

На несколько мгновений воцарилось молчание. Сквозь летящие с улицы крики и вой я слышала, как дождевая вода стекает с моих волос и подбородка, с белой погребальной рубахи. Слышала сиплое дыхание матушки и ее сердце.

– Ладно, – тяжело откликнулась она. – Я расскажу тебе все. Но сначала позволь увидеть тебя ещё раз. Глаза уже не те…

Она нащупала на печи кремень и кресало, высекла искру. Тусклый свет лучины едва смог бы разогнать темноту, сгустившуюся в избе. Но мне не нужен был свет, чтобы видеть ее.

Матушка приблизилась, подняла лучину к лицу. В ее блеклых глазах отразился мой силуэт. Перевернутый.

Вдруг пробрала дрожь. Я едва удержалась, чтобы не отступить. Эти глаза… Никогда прежде не удавалось всматриваться в них так долго и пристально. И теперь я видела больше, гораздо больше, чем могла бы представить.

Матушка потянулась рукой к моему лицу, но замерла в нерешительности. Лицо ее исказила на миг боль. Уронив руку, она то ли улыбнулась, то ли усмехнулась мне.

– У тебя глаза такие же, какие были у меня когда-то. Больше всего на свете я боялась, что одна из вас родится такой же, как я.

Она тяжело опустилась на лавку, в один миг превратившись из колдуньи, за которой я пробежала половину села, в изможденную болезнью и годами женщину. Потом подняла лучину повыше.

– Видишь тень?

Я взглянула ей за спину. На стене в желтоватом ореоле от огонька обозначился темный силуэт матушки. А за ним ещё один, точно такой же, словно двое сидели передо мной, один впереди, а второй чуть дальше.

И снова пробрала дрожь.

– Колдунья рождается с нечистью за спиной. Одна сила на двоих. Одно тело, но два разума. Всю жизнь мы боремся за главенство, но в конце концов всегда побеждает нечисть.

– Не понимаю, – нахмурилась я. – Хочешь свалить всю вину на духа?

– Нет, но… – Она вздохнула и устало дернула плечами. – Мне всегда удавалось скрывать силу, потому что я ей не пользовалась. До ужаса боялась ее. Надеялась, что, если не применять, не слушать уговоры нечисти по ночам, не давать ему пищу, то он никогда не станет сильнее. Но после смерти Ладимира моя воля ослабла, и дух постепенно начал брать надо мной верх. Он был голоден. Я знала: если не уступить ему, он причинит вред тебе. Поэтому я сама стала выбирать, на кого направить его злую волю. Прокляла семьи тех, кто был с Ладимиром на охоте в день его гибели. Они были рядом, но не спасли его. Прокляла семьи тех детей, что когда-то обижали тебя. И ещё тех, кто грубил тебе. Всех, кого могла вспомнить. Всех, кого тайно ненавидела эти годы.

Происходящее было похоже на сон, липкий и тревожный. Я принялась копаться в памяти, перечислять имена тех, на кого держала обиду. Какой бы человек ни приходил на ум – тут же вспоминала, что с ним или его семьёй произошло несчастье. Болезнь, гибель скота и урожая, тяжёлая травма или смерть. Я поморгала растерянно, не зная, что и думать, но потом вдруг вспомнила ещё кое-что.

– Но как же Зоряна? Она что сделала?

Матушка потупилась, стиснула в пальцах ворот епанчи, словно он душил ее. Седые тонкие пряди свесились на лицо.

– Это случайность. Я сделала подклад под входом в кузницу, чтобы выкованные там обереги не имели силы. Не думала я, что Бушуй пускает туда детей и женщин. Но потом заболел ребёнок, а ты взяла и перекинула порчу на сестру.

– Я…

– Знаю, знаю. Все равно виновата я, как бы горько ни было признавать.

Она вновь тяжело вздохнула, покачала головой. Никогда прежде я не видела ее настолько разбитой и подавленной, даже после гибели отца. Никогда прежде она не признавала своей вины и уж тем более не просила прощения. Будто совсем другой человек. Смерть меняет каждого. Не только того, кто умер, но и того, кто остался.

Я хмуро глядела на нее, хоть это и причиняло невообразимую боль. Слишком много откровений за раз. Но я должна была знать больше.

– Что насчёт подклада под нашим домом?

– А, да это пустышка! – с бледным смешком отмахнулась матушка. – Просто череп и немного соломы, чтобы отвести подозрения.

– Ты и наших птиц, и корову убила, чтобы отвести подозрения?!

Она равнодушно пожала плечами.

– Сработало ведь. Никто на меня не подумал. А вот если б ты со своими духами, Чернолесом и волхованием не связалась, то и на тебя не стали бы думать. Я знала, что рано или поздно кого-то да начнут подозревать, подклады искать. Тем более, жажду нечисти все сложнее становилось сдерживать. Так что я сделала все так, чтобы на Томиру подумали.

– За то, что она мне не помогла в тот раз, на реке?

Матушка прищурилась, скрипнула зубами. Взгляд стал холодным, а в голосе слышался яд и давняя обида.

– Уж как я удержалась и не сгубила ее раньше, сама не знаю! По молодости она была одна из тех, кто и в меня пальцем тыкал из-за цвета глаз. С возрастом они посветлели, и ведьма эта успокоилась, но снова песню завела, когда у меня рыжая дочка родилась. – Тонкие губы растянулись в злой усмешке. – Славно я ее проучила!

Хмурая и непримиримая – такой я узнавала ее. Даже будто бы полегчало оттого, что с ее лица сошло это непривычное и почему-то пугающее выражение смирения.

– Ладно Томира, но ведь с ней дети были, – с укоризной напомнила я. – Все могли погибнуть в огне.

– Да и поделом, – мрачно выплюнула матушка. – Думаешь, мне хоть кого-то жаль? Черна моя душа, давно черна. Ты, наверно, и не помнишь, как в детстве тебя задирали? Как за спиной шептались даже до того, как ты страннеть начала? Я помню каждого. Теперь все они получили по заслугам, все горе познали. Жаль только, не знают, за какие поступки расплачиваются.

Что-то сжалось внутри, заныло. Облегчение? Благодарность? Всю жизнь казалось, что матушка ненавидит меня, или, по крайней мере, равнодушна. Порой она говорила мне обидные слова, не подпускала близко, держалась холодно – и от этого было больнее, чем от насмешек других детей или презрительных взглядов взрослых. Но в этот момент мне вдруг нестерпимо захотелось простить ей все, броситься в объятия впервые за много-много лет.