– Да, наверно.

– Ну, вставай, Огниша. Одеваться пора.

Я послушно поднялась, стянула с себя рубаху. Беляна подала мне новую, белую и аккуратную, с крупной обережной вышивкой по краю подола и на горловине. Широкие рукава подруги стянули на запястьях красными лентами тесьмы.

– Ох, что за ткань! – снова улыбнулась Беляна. – Такая мягкая. Я даже тебе завидую, Огниша: мой свадебный наряд совсем бледный по сравнению с этим.

– Не все ли равно, в чем к чужому человеку в дом идти, – пробормотала я так, чтобы матушка не услышала. – Прислал мне наряд, будто стесняется, что я не богата. Будто мало мне унижений.

– Войти в их семью – это совсем не унижение, – процедила Милана, сердито распрямляя складки. – Я бы радовалась на твоём месте. Ведь все могло бы сложиться куда хуже. Замуж все равно выходить. Так радуйся, что тебя позвал сын сотника, а не свинопаса!

Она снова поджала губы. Видно, горевала она сегодня о своей судьбе и о том, что другая ее заветное место заняла.

Я вздохнула и тронула ее за руку. Тихо и с сожалением произнесла:

– Знаешь же, что не я так решила. Была б моя воля, не раздумывая с тобой бы поменялась.

Милана отдернула руку, смахнула влагу с ресниц.

– Я не на это сержусь, а на то, что не ценишь, что даром тебе даётся.

– Ты права…

– Будет тебе, Милаша! – вступилась добродушная Беляна. – Подруга напугана предстоящим обрядом. Она в новую жизнь вступает, со старой прощается. Каждому нужно время, чтобы с этим свыкнуться.

– Больше она нам не подруга, – впервые за утро подала голос Нежана.

Беляна лишь укоризненно поглядела на нее. А мне было все равно. Грубые слова – но правда. Не будет больше игр на лугу и песен у костра. Будет лишь двор и новая семья, которая не слишком рада моему появлению.

Следом на рубаху повязали понёву², тоже белую, расшитую бусинами и узорами из крупных красных лент и кусков ткани. Понёву закрепили под грудью узким поясом. На плечи мне легла лёгкая кружевная накидка: полосы ее ложились до колен спереди и сзади, сшитые только на плечах, а по бокам свободные.

Наряд был почти завершен. Тогда подруги уступили место матушке. Она одела мне на голову девичий венец, который совсем скоро заменит повойник замужней женщины. С венца по бокам до самого подбородка спускались жемчужные рясны, красивые, но совсем не удобные. Потом матушка оплела косы тесьмой. Расправила узорчатые накосники, которые прикрывали кончики кос. И это тоже в последний раз: скоро я должна буду прятать косы под платком.

Матушка слабо улыбнулась и потрепала меня по щеке.

– Ну все, довольно рыдать, и так глаза красные. – Потом вздохнула, отошла на шаг и огляделся меня. Впервые в ее взгляде появилось что-то похожее на гордость. – Прямо как настоящая княгиня! Краше невесты ещё в нашем селе не видели! Ох, дочка, чего ж ты так долго упрямилась… Яромир хороший парень, щедрый, и все у тебя будет, что только захочешь. Ты мне ещё спасибо скажешь.

Я ничего не ответила. Пусто было внутри. Страх и смирение. Наверно, так чувствует себя каждая девушка перед обрядом.

На дворе зашумели. Родня и друзья Яромира пришли вместе с ним, только родители дома остались, будут нас встречать. Слышалось в их голосах что-то… сомнение, запрятанное глубоко осуждение. Не нужно было глядеть на их лица, чтобы понять, что они тоже не слишком рады.

Первыми из дома вышли подруги. Так как сестер и родни у меня не осталось, Яромир одарил подарками их. Затем и матушка вышла.

А я все стояла и глядела в пол, стояла до самого последнего, и казалось, что погружаюсь в воду. Звуки снаружи смешались. Спиной я чувствовала, как тьма родного дома тянется ко мне, окутывает в последний раз. Вдыхала запах пыльной соломы и нагретого печью дерева, запах трав и соснового хлеба. Вдыхала и не могла надышаться.

Потом дверь распахнулась, окатив блеклым, но все равно слишком ярким светом. Яромир взял меня за руки и потянул во двор. Я покорно пошла следом. Кинула на него быстрый взгляд. На нем был узорчатый кафтан и алый пояс. Темные штаны, заправленные в сапоги. Он хмурился. За сомкнутыми в линию губами таилась злоба, голубые глаза казались холодными, колючими. Будто это его принуждают к свадьбе.

Под руку он повел меня к остальным. Горячая ладонь грубо сжимала мою холодную и бледную, словно он опасался, что я вырвусь и убегу. Друзья и родня встретили нас свистом и криками, изо всех сил изображая радость.

Все было не так в этот день, и каждый это понимал, пусть и не понимал причины.

Сквозь приветствия вдруг послышалось громкое хриплое карканье и шорох крыльев. Голоса постепенно смолкли, а люди помрачнели, заозирались по сторонам.

Крупная черная ворона плавно опустилась на крышу избы, склонила голову. Казалось, глядит прямо на меня черной бусинкой глаза. А потом с заднего двора, с изгороди и с ветвей деревьев взметнулись ещё птицы, закружили над головами в черном хороводе. Крики их похожи были на скрипы старой двери заброшенного дома.

Все притихли и глядели на них. На лицах – испуг. О чем вещают вороны? Теперь я точно знала ответ.

Яромир потянул меня со двора, прикрикнул на товарищей, и те кое-как выстроились в процессию. Зазвучали гусли и песня затянулась, фальшивая и скомканная. И совсем не веселая, как полагается.

Через все село мы двинулись к берёзовой роще. А я все глядела под ноги, ничего вокруг не замечая. Не слышала песен и не пела сама, не отвечала на редкие поздравления селян. Только отзвуки вороньих голосов все ещё звенели в ушах, звенели громче, чем все прочее.

Обряд проходил как в тумане. Казалось, я лишь наблюдаю со стороны. Смотрю один из тех снов, где стоишь беспомощно, понимаешь, что все это неправильно, но ничего не можешь сделать.

Старейшина вознёс молитву богам и попросил благословения. Я покорно вторила ему, а смысл слов ускользал, будто на чужом языке говорили. Потом мы коснулись ладонями старой березы по разные стороны, трижды обошли ее и завязали по ленте на низкие раскидистые ветви, увешанные потускневшими от времени кусками клятв прежних поколений.

После Доброгост повел нас на капище, вознести требы богам. На жертвенный камень возложили кисель и мед, плошки с коливом и блины. Снова старейшина запел молитвы. Связал наши руки широкой алой лентой и приказал обойти круг богов. Под хриплые невнятные напевы мы обошли деревянные идолы и вернулись к камню. Тогда старейшина подал нам чашу с медом и мы отпили по очереди из его рук.

Обряд был почти завершён.

Яромир склонился ко мне и поцеловал, придерживая за плечо свободной рукой. Долго целовал, но не настойчиво на этот раз, нежно. А когда отстранился, на губах осталась улыбка – впервые за этот день. Так улыбаются, когда получили то, что давно хотели. Самодовольно. С превосходством.

– Видишь, Огниша, – прошептал он, – я исполнил обещание. А твоя нечисть – нет. Подумай, кому из нас следует верить?

Я придвинулась к нему чуть ближе и тихо, чтобы старейшина не услышал, с улыбкой ответила:

– Он обещал, что твоя мать умрет первой.

Яр отпрянул, на его лице на миг отразилась ненависть, но он быстро взял себя в руки. Сверкнул холодным взглядом и до боли сжал руку.

А я и не поморщилась. Сама испугалась своих слов и того, что они в душе вызвали. Ведь на самом деле не желала я никому смерти. Что же тогда это за чувство пульсировало в груди, чёрное и холодное, о котором я прежде не подозревала?

С капища к дому мы шли во главе колонны. Связанные лентой руки держали перед собой. Длинные концы яркой ленты развевались на ветру как знамя и символ, как доказательство для всех вокруг и нас самих, что теперь наши судьбы сплетены и тела связаны.

У богатой избы сотника, украшенной цветами и лентами, нас встречали родители с караваем в руках. Отец, седой однорукий воин, сдержанно улыбался сквозь бороду. Должно быть, поддерживал сына в его решении, а может, ему было все равно. Строгая хмурая мать глядела с осуждением и неприязнью и даже не пыталась это скрыть. Наверно, верила всему, что говорили обо мне в селе, или же просто считала, что сын мог бы найти кого-то побогаче.