– Какой у тебя, Рома, богатый словарь.

Скажете – и пойдёте себе неприязненно. А то бы рассказал я вам другую историйку, чтобы не думали, что всё у меня так гладко, – про ещё одного проходимца, да только тот поглавнее будет. Махмуд-то, водитель мой, опять отличился – деньги наличные за клипсы ему отдали, а он по дороге где-то и потратил. Не то чтобы так прямо, конечно, – шрус, говорит, на ходу обломился, до эвакуатора дело дошло, – вот тебе и все десять тысяч там, в шрусе в этом. А проверить как? – бог его знает, где он там, шрус…

Тут, я вижу, вы возвращаетесь и ехидно так в глаза мои заглядываете:

– Так а чек-то, чек-то есть?

А я вам отвечаю, вздохнув тяжело:

– Нету чека, нету. У меня, говорит, на автосервисе все родственники, всё дёшево и на доверии. Так что захочешь чек – какой надо, такой и будет.

Тогда уж вы делаете так пальцем возле виска, а в выражении-то явственно злорадство прописано:

– Ну и ос-сёл же ты, Рома!

– Так а я знаю, ребят. Да я уж – представляете, до чего дожил? – его-то и не корю даже, я себя корю: вовремя не вспомнил, что срок подошёл очередного действа! Ведь давно уже я периодичность выявил, цикличность определённую. Как квартал кончается – то у него родственник умер, то жену в больницу кладут, то с машиной что серьёзное, то в аварию попадёт, – и всё аккурат долларов в триста-четыреста уложится! Премиальные, типа, сам себе назначает.

Тут вы совсем слюной исходите.

– Гнать его в шею, к чёртовой матери!..

– Нет проблем. А работать кому? Я бы вам предложил, но вы ж не будете за три сотни в месяц? Ну хорошо, а за триста пятьдесят?.. Ой, где же вы? А-у-у!

Да. Вечно один на передовой. Надежды нет ни на кого.

*

Удивительно, что это случается со временем, когда чего-то очень ждёшь: занимаешь себя работой всяческой, чтобы его скорей перемолоть, решаешь задачи свои рутинные, увлекаешься даже помаленьку, глядь – ан уже полшестого, и день тускнеет, он становится другим, из розового – жёлтым, а потом – бледно-оранжевым. И разольётся вдруг, и защемит внутри тоска-печаль необъяснимая, не тягостная, нет, – но светлая и стройная какая-то. Что же с тобой, Рома, ясноглазый трубадур, о чём твоя тревога? То ль сожалеешь о кончине дня, который мог бы ты прожить иначе? То ли боишься вечера, что тихо подползёт и незаметно тронет сизым локтем? Или скучаешь по тому, что мог бы, а не смог и уж теперь не сможешь?..

...а чтой-то ты вообще в жизни делаешь, Рома? Чем занимаешься-то, Ромик? Ро-о-омик?! Спекулируешь клипсами и совращаешь малолетних козочек? А? Такая вот волнующая невысказанность бытия!..

...но что с тобой, эй, ведь всё же хорошо, хорошо же всё же. Ты с ней договорился, она красится уже или в душик там пошла. Уй, как всё хорошо-о-о-о!

– А вдруг не хорошо. Вдруг эта девочка… мираж?! А жизнь идёт всерьёз – я становлюсь старей… Не лучше. Не добрей, не краше, не счастливей…

...господи, вот опять к Тебе припадаю, опять хочу чего-то от тебя, ты уж прости, что я всё о том же, нет чтоб о душе уже подумать, да?.. Вижу я, понял ты меня, потянулась она ко мне. Она, конечно, грешная везде (направи её на путь истинный, святая матерь божья!), но искренняя… Настоящая какая-то она! Влюбился я в неё, господи, ведь это – самое главное, да? Ведь сам же учишь, любят просто так, просто так, а не за что-то, и тобою только рождается любовь и к тебе же уходит…

...господи, и если это Любовь, и если от Тебя она, а не от дьявола – умоляю, сделай её взаимной, спаси её, дай пронести через пошлости нынешние! А коли от лукавого это искушение, так дай понять и забери Светика от меня, и не надо даже плотских мне утех, только чтоб на высоте остаться перед девчонкой и перед самим собой! И с утратой я смирюсь, и на всё твоя воля, и аминь!...

Сложны и прекрасны чувства мои после молитвы. Как и тогда, недели две назад, ты вдруг выходишь из своих печалей, паря-порхая, изнутри светясь. А теперь даже кажется, будто не было в какой-то миг иконы, а были оголённый я и всеобъемлющий Он, и этот оголённый я наверняка не удивился бы даже и не струхнул, если бы Он, к примеру, решил ответить мне! (Разговаривал же я только что с кем-то? Или с самим собой?)

А ещё я схожу с молебенного моего дивана довольный. Довольный тем, что не представлял себе нагло в самом конце молитвы знак бесконечности, как учила меня одна ведунья, а наоборот, отступился скромненько от испрошенного – заранее, на всякий случай.

Вот какие мысли владеют мною, только сполз я с дивана и ненароком взглянул на часы.

До исторической встречи оставалось сорок пять минут!

Ну, вы представляете себе, что здесь началось… так что не будем тратить время и эпитеты на бестолковое описание тех возбуждённых, сумбурных, сумасшедших действий, которыми сопровождается сей резвый вылет навстречу счастью. (Интересно ли в который раз вычитывать, как наш влюблённый герой кинулся, прыгнул, взрыл, рванул, понёсся, полетел…)

Лучше перенесёмся сразу туда, на проспект Мира, да наконец-то взглянем на Светика, которая уже, конечно, стоит у подъезда и вся в себе, то есть в подправлении специально по такому случаю придуманной немыслимой завивки. Побибикаем ей повеселей. Какое-то вдруг чёрное коротенькое платье, каблуки, голые ноги слепят загаром… Перламутровые губки.

– Если б ты знал, как я это всё не люблю, как это всё неудо-обно, – наезжает раскрасневшийся Светик на мои восторги. (Когда она садилась, её нога – живой изломанный стебелёк! – оголилась до белых трусиков, и теперь она изо всех сил оттягивает платьице на бёдра.)

...да-да, та самая небрежная и трогательно нехолёная ножка нимфетки с золотым пушком, которую я толком ещё не видел, хоть много раз воображал под мальчиковой джинсой – хрупкая, длиннющая, чуть ещё нескладная, но уже женская, да ещё увенчанная острой волнующей шпилькой!

(Простим дяде Роме невольное слюнепускание?)

– Глупыш, ты же у меня дух захватываешь.

– ...

– Куда едем?.. – («Скажи, скажи это сама, ведь я с того разговора так тебе ни разу и не намекал, и готов везти тебя, куда захочешь, и готов ждать, сколько… но… ну!»)

Светик улыбнулась, сверкнула зубами, как на плакатах, покраснела ещё больше и выпалила решительно, глядя прямо:

– Поехали к тебе, водку пить!

Бойка. Ну, я-то знаю, что это немножко от стеснения, – и разлилось по душе тепло, и непринуждённая беседа сладким таким тюльпаном раскрылась между нами, и заводная моя улыбка просится ей в глаза, и белый треугольник трусиков маячит то и дело в боковом зрении, и рука её левая (в новом маникюре с цветочками!) влажно греется на моей правой – учится переключению скоростей…

А что там мама?.. – да, оказывается, я ей очень понравился, очень-очень, она так и сказала – «мне тоже, говорит, такие мужчины нравятся»... Как, почему, за что такое счастье?! – Светик загадочно вымалчивает. Женские секретики, значит.

И вот уже мы, длинноногие и счастливые, картинно выпархиваем из сияющей машинки. Подъездные бабульки одинаково пооткрывали замшелые рты, прибалдевши. (Удивительное зрелище, я вам скажу.) Мы хохочем, схватясь друг за дружку (чтоб не упасть). Целая батарея сглаза ведёт на Светины хулиганские ножульки прицельный огонь.

А нам хоть бы хны. Помнишь, Светик, подъезд? – Ой… да. Как забыть – точно-точно, он. Ну я и пьяная была-а-а… – И слава богу, а то бы ещё и не познакомились!..

Я ввожу принцессу в интимный полумрак моей берлоги. (Свершилось!) Наклонясь, расстёгиваю на ней туфельки. Нежная кожа икры обжигает пальцы.

– Господи, ты – Света, та самая Света – здесь?!! – вспомнилось окуджавское: «Ваше величество женщина, как вы решились – ко мне…»

– А вот и ванная, помню-помню… Здра-авствуй, зелёный тазик! (Господи, какой ужас.) А вот на этом кресле я спала! А на кухне мы с Фисой сидели, пока не приехало такси наутро, она мне ещё фотографии ваши показывала! – щебечет Светик, пока я мою руки и быстро соображаю – так, белорыбица, маслины, салатики готовы, водка в морозильнике… Что ещё?!