В юности я таким образом безошибочно заглядывал в будущее: пропустит мои пальцы – значит, скоро будет всё.

Тёмные аллеи Звёздного бульвара залиты лунным светом. Никого. Только ночная июньская дикость.

Раскачиваю Светину руку в такт нашим шагам:

– Ну, вот мы и дружим!

Она вдруг переступает неловко вперёд, разворачивается вся… Руки невесомо легли мне на плечи. Прямо передо мною её лёгкое дыхание. И глаза, в которых две лукавые луны, прямо передо мной.

(И тут… патетика момента заставляет меня ещё раз оступиться. Вновь сходить по земляничку, памятуя, однако, о том, что задача у нас – вовсе не насобирать её полное лукошко, но лишь благодарно посмаковать прелестные росяные ягодки, вдруг ниспосланные фортуной.)

Это наивное и естественное, нежданно-желанное приглашение к поцелую вспоминаю я и сейчас, тихо ностальгируя по тому отроческому возбуждению и чувству полёта, унёсшему назад лет на двадцать. Свежая влажность детских губ, мягкая настойчивость языка, узкая полоска голой талии обезоруживающе-непосредственно предоставлены моему дремлющему мужскому коварству. Тёплая удушливая волна шепнула мне: я, маленькая женщина, которой ты боишься коснуться, – так и быть, логическое завершение свидания я беру на себя!

И если б не самому мне мало понятная трепетность к этой девчонке, если б не это невнятное желание достойного с ней продолжения, то проснувшийся самец хватко и без стеснения упился бы шёлковыми переливами, дрожащими в его руках!...

Тактично отвожу губы. Светины глазки подёрнуты томлением и виски. Вдруг, не сговариваясь, упираемся лоб в лоб – барашками, глаза в глаза.

Так недолго и влюбиться…

– Ну вот, а я уж думала – одной придётся мучаться.

Смеёмся.

И потом ещё один поцелуй в машине, её жалобная гримаска в ответ на моё обещание позвонить завтра (а то, можно подумать, с утра сама бы стала названивать!) – и хрупкая фигурка, изогнутая в театральном «прощай», раскачивающая тяжёлую дверь подъезда.

Ну что, очарованный вьюноша, как несётся тебе домой в сей пустынный московский час под твою победную долбёжку? Душа поёт, сомненья гложут?.. Да уж, программа-минимум явно перевыполнена, и с этой неоднозначной, бесшабашной, роковой девчушкой, оказывается, можно будет и отвлечься – подразвеять Фисин фатальный ореол над твоей бараньей башкой, подлечить растерзанное самолюбие. Хотя, старик, если ты всерьёз вознадеешься, что на этом поприще будешь одинок, ты полный идиот, – слышу уже рядом знакомые интонации подутихшего было Перца…

И гоню его прочь.

Я это знаю – и не хочу знать. Мне наплевать: я – творец! Я, как могу и умею, плету где-то в тонких мирах грибницу её понимания, её взаимности, её ответа. Я – дирижёр. Увертюра сымпровизирована технично, нефальшиво, на одном дыхании. Я не могу знать, когда у меня сломается палочка или вдруг засвистят, требуя прекращения спектакля.

Мой упоительный ночной маршрут, полный ветра и запахов, лежит домой, в Коньково. Я вылетаю через Гиляровского на пустынное неоновое Садовое. Я напеваю вновь и вновь каждую нотку нашей встречи. Светины биллборды, оказывается, понатыканы везде, они налетают на меня то слева, то справа. Они стреляют в меня сладкими стрелами причастности.

Мне легко и уютно с самим собой, в моём застывшем ощущении полёта. Оно, скорей всего, живёт только во мне – ведь причины, его породившие, давно обсыпались, поменяли форму.

Я очень хочу набрать её номер. Я боюсь, что не попаду в унисон. Как тогда с ней говорить?!

На светофоре пахнуло сиренью. Я улыбаюсь. Откуда на Ленинском сирень?...

4

Дзрр-дзрр!..

...и полчища, целые сонмы крылатых сизоголовых устройств – двуногих жукообразных, сочленённых голосовым раструбом с бабочковой личиной – исполосуют солнечную зыбь в наглядном радении за возвращение жён, давайте-ка, кто звучнее – дзррр-дзррр…

Дзрр-дзрр!..

А-а-а-а, это туда, на ту, действительную, сторону, с изнанки бытия стремительно уносит меня звонок телефона – настоятельно, механически. Властно.

Жёсткая реальность – ярчайшее рабочее утро в птичьих трелях и солнечных бляшках. Одна из них жжёт и слепит левый глаз, не даёт ему толком раскрыться и начать уже соображать. Я разражаюсь безудержным, всепоглощающим зеванием. Я мощно содрогаюсь до самого восставшего корня. В нём бродят сладчайшие дикие соки.

...и что-то розовое, свежее, которое так же сладко и в губах причмокивает, и в затылке поёживается – что?!

Да!! Это заспанная реминисценция поцелуя, послевкусие вчерашнего события… Того, что вторым незримым солнцем будет светить мне сегодня целый день!

Здравствуй, новый день! Да здравствуй, понедельник!!

(Во рту, конечно, не то что поцелуй реминисцирует – батальон драных кошек нагадил.)

Дзрр-дзрр!..

Полдесятого, однако. Ну никогда, черти, не дадут покоя – сейчас бы ещё полчасика, а лучше часок. Но я обречён: ещё миг, другой – и разбросанные члены вошли в свой калибр, подобравшись для меткого броска к телефону: работа – превыше всего!

Дзрр-дзрр!..

– Слушаю вас. – Умильная, интеллигентская сочность моего баритона (со сна требующая определённой подготовки) не оставляет повода усомниться в том, что на этом конце провода – солидный офис и топ-менеджер в подтяжках. (А на этом-то конце провода, хи-хи, съёмная квартира и голый потягивающийся прохиндей с торчащим пенисом!)

– «Новые горизонты»? – окает провинциальная усердная секретарша. – Владимирский облпотребсоюз беспокоит. Мы давеча заклёпки для Коврова у вас брали, ну, прищепки ваши – девятка там или как она, так мне – ой, чтой-то тут понаписали, ой – дескать, ручей какой-то пришлось растачивать, а то по широте не подходють, а те, которые подходють – так якобы пережимають, а те, что не пережимають, те совсем подрезають – дак вся ночная колбаса и попадала, прям чэпэ, честное слово!

Вот те на. Я уже качаюсь на кожаном кресле, скрестив на столе ноги (любимая рабочая поза). Кстати: очень жарко голой заднице. Глубоко, сочно зеваю.

– Так почто ж растачивали-то – у них, поди, не девятка идёт, а семёрка, по всему видать, – говорю построже. Из самой глубины души зреет уже глухая неприязнь к собеседнице.

– Ой, не знаю, батюшка мой, не знаю. Полгорода без колбасы осталось… Не знаю.

– Уважаемая э-э-э… – листаю клиентскую тетрадь, – Катерина Михайловна, прежде чем что-либо заказывать, следует выяснить у клиента точный типоразмер. Теперь нам, заметьте – на-а-ам, не вам – не остаётся ничего, кроме как скорейшим образом осуществить возврат. Будьте добры, телефончик главного инженера Ковровского мясокомбината… – и тем местом, которым мне жарко, чую ещё и тупое недоверие на том конце провода. Потому добавляю елейно: – Ваш интерес строжайше соблюдётся…

(...а вот уж хренушки – облпотребсоюзы и прочие госконторы должны больше отдыхать. Не увидишь ты, Хавронья Михална, ни копейки больше с твоего Коврова.)

Так-с, а почём мы во Владимир-то отпускаем? – смотрю в талмуд с ценой производителя. И уже бойко так посвистываю: однако, два конца!..

Я не терплю мелкого провинциального жульничества. Без стула, с кошками во рту, в чём мать родила и, извиняюсь, с полным мочевым пузырём – отзываюсь я на беду ковровского работяги, у которого вечером не будет даже колбаски на столе…

Быстрей звонить в Ковров!

– Василий Степаныч, наслышан о ваших неприятностях, завтра же всё меняем!.. Кто – мы? Дело в том, что мы-то как раз и есть непосредственные производители, ООО «Концерн „Новые горизонты“» ... А потребсоюз – забудьте! Если они семёрки от девятки не могут отличить… Кстати, почём они вам поставляли? Сколько?!! Да я пятьдесят рублей скину, и ещё, Василий Степаныч, полагается вам, лично вам, понимаете? – премия, рублей пятнадцать за тысячу… Не поймут? Дак мы конфиденциально – всё ж какая прибавка к жалованью… Да вы не смейтесь, я же вам телеграфом буду отправлять!.. А вот ручеёчек-то вы зря растачивали – теперь скрепочка там гулять будет. Ну, не беда – мы вам пожёстче, пожёстче её в следующий раз…