Грохот музыки захватывал нас всех, даже Сикорку, который сидел чуть поодаль и кивал головой, словно бился о невидимую стену и ему это очень нравилось. Рев вокалистов тянул нас в глубь самих себя и куда-то еще, гитары безумствовали, как огонь в деревянной церкви, гул ударных заставлял оцепенеть одни части тела и ожить другие. Мы все верили в то, что в этой музыке скрывается нечто большее, чем просто сердце и звук. Металл был больше, чем Рыкусмыку, а может, даже и чем Легница.

Потом каждый вынимал чистую кассету, купленную в пятницу на Замковой площади. DJ Кривда изображал, что злится. Говорил, что это его затруднит, что ему придется слушать одно и то же еще четыре раза. Но в конце концов он соглашался. Мы начинали разговор о том, кто что в последнее время слушал, какая пластинка лучше, а какая хуже, кто из вокалистов лучше всего орет. Сикорка все время напоминал, что надо говорить не «песни», а «произведения».

Дома я садился за стол, включал плеер, рисовал сперва эмблему, а потом обложку группы, в которой я когда-нибудь буду выступать. Сочинял список произведений и подписывал название фирмы, крупнейшей из тех, которые я знал. Абсолютно уверен, что все, кроме Сикорки, делали то же самое.

Как-то раз я увидел маму в состоянии пьяней обычного. Вечер был теплым, и мы задержались на свалке, глядя, как голубоватый огонек ползет под горами мусора к хитро уложенным бомбочкам. Я возвращался, пахнущий серой и счастьем; дверь оказалась закрытой, и пришлось подождать. Я слегка разозлился. Не знал, что делать. Мама ввалилась во двор с туфлей в руке.

Грозила небу кулаком и упала на капот автомобиля. Я завел ее домой. Со стыдом думал, что все соседи подглядывают за нами в замочные скважины. На кухне мама вынула бутылку и наполнила две рюмки. Мы уселись друг напротив друга. Я не знал, что должен сделать, но чувствовал, что если напьюсь, то потом пожалею. Мама протрезвеет и будет обижаться, что я не удержал ее. Так что я просто молчал, ожидая дальнейшего.

– Есть проклятое место. Настолько плохое, что даже Бог туда не заглядывает, – сказала она. – Там темно, грустно и плохо. Только люди об этом не знают. Думают, найдут что-то, какое-то солнышко. Хрен там, сыночек любимый. Один хотел бы женщин. Другой денег. Третий еще что-то, и каждый – прыг через рога, а рога острые, и даже если получится, догонят, достанут. Всегда будешь чувствовать их позади себя. Прикажут тебе вернуться. О да, каждый возвращается. За добавкой или за смертью.

Мои мысли кружили совсем в другом измерении. Я спросил, зачем она мне это говорит.

– Ты мой сын. Мир для тебя – слишком мало. Ты будешь ходить. Но туда не иди. Не ищи. И моли Бога, чтобы самому остаться не найденным. – Она понизила голос: – Он тебя хочет.

Я уложил ее спать и вернулся на кухню, где стояла бутылка водки и полные рюмки. Повертел свою в руках и вылил содержимое. Лег сам, но заснуть не мог. Тогда я вернулся обратно и вылил всю бутылку. Думал о том, что услышал, а мама пела во сне.

Я решил поискать отца. Поскольку мама всю жизнь работала в доме культуры, начал именно оттуда. Я ходил на рисование и танцы, приглядываясь к преподавателям. Кто из них? Наблюдал я и за техническим работником, паном Габлочяжем, пытаясь найти свои черты в его добром бездумном лице.

Я проник в отдел кадров и провел полдня среди картотек. Проверял, кто и когда устраивался на работу и когда увольнялся. Выписал себе пару фамилий. Покопался, оба не подошли. Зато наткнулся на несколько фотографий моей мамы, сделанных давным-давно за кулисами концертов, выставок и театральных представлений. Всегда с улыбкой, с сигаретой в мундштуке и остатками вина на дне бокала. Она напоминала мне капитана Корабля Дураков, что как раз собирается на покорение Островов Счастья. Не доплыла. Другие и вовсе утонули.

Дом культуры не принес ответа. Я перенес внимание на милиционера Кроньчака, у которого, по слухам, женщин было больше, чем у любого другого в Рыкусмыку. Каждое воскресенье он прогуливался в костюме с новой любовью под боком, а в будни влеплял конские штрафы всем, кому не везло в любви. Я крутился вблизи отделения. Выискивал взглядом его «полонез», пока Кроньчак не сообразил, в чем дело. Остановил меня и поинтересовался, не хочу ли я, случаем, хорошенько по шее? От испуга я выпалил правду. Он нахмурился, сказал, что это чушь, наорал на меня и прогнал. И я поверил ему, потому что он весь посерел и затрясся, а в его глазах повисли две тяжелые слезы. Милиционер Кроньчак не был моим отцом. И по какой-то причине очень об этом жалел.

Безумная Текла тоже искала своего папу, и я решил, что она могла бы помочь. Кто тебя делал, жилистая девочка, скажи мне. А когда скажешь, добавь, прошу, отчего у него не получилось. Текла была старше на десять лет и бесцельно таскалась по всему городку. Усаживалась на невысокой стенке близ замка, разговаривала сама с собой, а ее пальцы, все в дешевых колечках, вели друг с другом сложные состязания. Когда она была младше, каталась по земле. Говорили, что на спине у нее остались шрамы от битого стекла. Но лицо ее было симпатичным, веснушчатым.

Я нашел ее во дворе на Костельной, где она собирала ловушку для куницы. Сказала, что зверек приходит ночью и душит цыплят и что с этим надо что-то делать. Ловушка состояла из ремня, завязанного петлей, кирпича в качестве противовеса и приманки в виде кусочка сыра. Я объяснил, что меня мучает. В смехе Безумной Теклы прозвучало участие и доброта. Она предложила мне спрятаться вместе с ней и ждать. А ну как в ловушку вместо куницы попадется мой отец? Я не успел принять решение – во дворе нарисовалась мать Теклы, богачка Владислава, и забрала дочку домой.

После этой встречи я понял, что никогда не узнаю отца. Но еще немного пошатался по городу. Заходил в «Ратушу» или в бар на Монастырской, где по вечерам подрабатывал молодой бандит Вильчур. Так долго вглядывался в лица мужчин, что меня прогоняли. Тогда я садился на остановке, словно рассчитывая на то, что папа однажды вернется.

Что случилось бы, если б я его нашел? Ничего особенного. Как-то так я себе это представлял: подхожу к человеку и попросту спрашиваю: «Это ты мой папа?» И он даже не успевает ответить, как я вижу ответ в его испуганных глазах. И тогда я говорю, что пусть не беспокоится, я сейчас уйду и никогда больше не вернусь. Скажи мне только одно, папочка. Почему я слышу то, что слышу? Почему оно так страшно скрежещет и даже сон не дает мне отдыха? А когда ответишь, то хотелось бы еще услышать, как с этим справиться. Дай мне лекарство. И если ты это сделаешь, то никогда больше меня не увидишь.

Но я никому этого так и не сказал. Я все же был не дурак и начал подозревать, что мой отец живет где-то далеко, а в Рыкусмыку появился лишь случайно.

В лицее была такая Ника. Волочилась за парнями и, насколько я знаю, считала себя некрасивой. Любила мешковатые брюки и фланелевые рубашки. В ухе носила металлическое колечко. Я не мог отвести взгляда от пенящегося пузырька слюны, что пульсировал у края ее губ. Мы все пробовали мутить с ней, и больше всех Блекота, который прямо влюбился. Но ее интересовали те, кто был к ней равнодушен.

Ну и я подкатывал понемногу, без особенных надежд. Пару раз засунул ей руку под рубашку. Наврал ей про девушек, с которыми спал раньше, но она посоветовала врать поменьше, потому что впечатления это не производит.

– Ты слишком милый и чересчур стараешься, – сказала она. – Если хочешь, покажу тебе пару вещей, в будущем пригодятся.

Тело было ее, место обеспечивал я. Убедился, что мать зависла в театре, и мы пошли на Среднюю. Мы разделись. Я искал влажное место выше, чем было нужно.

– Не здесь, дурачок. – Она рассмеялась. – Не нервничай ты так. Может быть, сначала как-то по-другому? Чтоб ты расслабился?

Я отказался. Хотел уже, чтоб это все быстрее закончилось. Боялся, что не смогу или что у меня лопнет уздечка и зальет кровью все у нее внутри. Но Ника очень помогла мне. Я очутился в ней, она положила мне руку на шею. Я двигался медленно, чтобы не разочаровать ее. Так вот ради чего все в жизни, подумал я – и тут у меня взорвалась голова.