Все, что рассказал мне Паулу, – это правда. Где-то за городом пробуждается Враг. Он послал своих предвестников, и они потерпели неудачу, но город уже заражен. Эта зараза разносится каждой машиной, которая проезжает по Мегакопу, размазанному по дороге микроскопическим слоем, и так Враг получает возможность закрепиться здесь. При помощи этого якоря он вытаскивает себя из тьмы к нашему миру, к теплу и свету; к тому, кто бросает ему вызов, – ко мне и к новой, рождающейся сущности, к моему городу. Конечно, Враг бросает в атаку не все свои силы. Мне предстоит сразиться лишь с малой частью этого древнего, древнего зла, но и ее наверняка более чем хватит, чтобы убить одного ничтожного, измученного паренька, чей город даже не может его защитить.

Пока что не может. Время пришло. Или придет? Посмотрим.

На Второй, Шестой и Восьмой авеню у меня отходят воды. То есть трубы прорвало. Водопроводные. Да уж, непорядок, вечером все вокруг встанет в пробках. Я закрываю глаза и вижу то, чего не видит больше никто. Я чувствую, как гнется реальность, меняются ее ритмы, ее возможности. Я протягиваю руку, хватаюсь за перила моста и чувствую ровный, сильный пульс, который проходит через них. «У тебя все получится, малыш. Все отлично».

Что-то начинает меняться. Я становлюсь большим, всеобъемлющим. Я чувствую, как упираюсь в небосвод; становлюсь тяжелым, как фундаменты города. Рядом со мной маячат другие, наблюдают – кости моих предков под Уолл-стрит, кровь моих предшественников на скамейках Кристофер-парка. Нет, это новые другие, такие же, как я, грубые оттиски на ткани пространства и времени. Сан-Паулу сидит ближе всех ко мне, и его корни дотягиваются до костей мертвого Мачу-Пикчу. Он с мудрым видом наблюдает и слегка вздрагивает, когда вспоминает свое собственное рождение, трудное и произошедшее сравнительно недавно. Париж смотрит с отстраненным безразличием, немного оскорбленный тем, что первый город из нашей безвкусной страны выскочек прошел этот переходный период. Лагос ликует, видя нового парня, которому знакома суета, шумиха и борьба. Здесь есть и другие, их много, и все они смотрят и ждут, станет ли их сегодня больше. Или нет. Как бы там ни было, они увидят, что я – мы – хотя бы на один блистательный миг стали великими.

– Мы справимся, – говорю я, стискивая поручень и чувствуя, как город сжимается. По всему городу люди слышат щелканье в ушах и недоуменно оборачиваются. – Еще немного. Давай же. – Я напуган, но спешить нельзя. «Lo que pasa, pasa…» – черт, теперь эта песня заела у меня голове, во мне и во всем остальном Нью-Йорке. А он весь здесь, как и сказал Паулу. Мы с городом больше ничем не разделены.

И когда небосвод содрогается, смещается и рвется, Враг, извиваясь, вырывается из глубин, и его рев соединяет наши реальности…

Но уже слишком поздно. Пуповина перерезана, и мы у цели. Мы родились! Мы встаем, целые, здоровые и независимые, и наши ноги даже не дрожат. Мы справимся. Не клюй носом, когда имеешь дело с городом, который никогда не спит, сынок, и не смей тащить сюда свою дебильную потустороннюю хрень.

Я поднимаю руки, и авеню подпрыгивают. (Причем это происходит в действительности, хотя и не совсем. Земля содрогается, и люди думают: «Гм, что-то в метро сегодня укачивает больше обычного».) Я встаю поустойчивее, и мои ноги становятся балками, сваями и плитами фундаментов. Тварь из глубин визжит, а я смеюсь, ощущая головокружение и послеродовой всплеск эндорфинов. «Ну давай, нападай». Тварь бросается на меня, и я толкаю ее автомагистралью Бруклин-Куинс, как бедром; бью наотмашь парком Инвуд-Хилл, прикладываю локтем Южного Бронкса. (В вечерних новостях потом сообщат об обрушениях на десяти строительных площадках. Как же плохо в городе соблюдается техника безопасности, ой как плохо.) Враг пробует потрясти передо мной какой-то извивающейся дрянью – сколько же у него щупалец? – так что я рычу и вгрызаюсь в них, ведь в Нью-Йорке суши жрут не меньше, чем в Токио, с ртутью там и всякой дрянью.

«Ой, а что это мы заплакали? Убежать захотели? Ну уж нет, сынок. Ты пришел не в тот город». Я топчу тварь всей тяжестью Куинса, что-то внутри нее надламывается, и переливчатая кровь брызжет на мироздание. Тварь потрясена, ведь ей уже несколько столетий никто не причинял настоящую боль. Она яростно налетает на меня в ответ, и я не успеваю отразить удар. Из места, которое невидимо для большей части жителей города, из ниоткуда возникает щупальце длиной с небоскреб, которое с размаху врезается в гавань Нью-Йорка. Я кричу, падаю, слышу, как хрустят мои ребра, и – нет! – сильное землетрясение впервые за десятилетия сотрясает Бруклин. Вильямсбургский мост изгибается и разрывается напополам, как хворостина; Манхэттен стонет и трещит по швам, но не поддается. Я чувствую смерть каждого погибшего там, как свою собственную.

«Да я тебя за это урою, мразь», – не-думаю я. Ярость, горе и жажда мщения мутят мой рассудок и ввергают в бешенство. Боль – это мелочь, мне не впервой. Мои ребра скрипят и стонут, но я заставляю себя выпрямиться и расставляю ноги пошире. Затем я одновременно обрушиваю на Врага радиацию Лонг-Айленда и токсичные отходы Говануса, которые жгут его, как кислота. Тварь снова воет от боли и отвращения, но знаешь что? Иди ты к черту, тебе здесь не место, это мой город, убирайся! Чтобы урок запомнился, я режу мразь поездами с железной дороги Лонг-Айленда, длинными гудящими составами, а затем, чтобы сделать побольнее, посыпаю эти раны солью из воспоминаний об автобусной поездке в Ла-Гуардию и обратно.

А чтобы тварь не зарывалась, я бью ее Хобокеном наотмашь по заднице, обрушивая на Врага ярость десяти тысяч бухих чуваков, как божий молот. Портовое управление считает этот район почетной частью Нью-Йорка, ублюдок, и тебя только что уделали по-джерсийски.

Враг – такая же неотъемлемая часть природы, как и любой город. Остановить процесс нашего становления невозможно, и невозможно полностью изничтожить Врага. Я лишь покалечил малую его часть – но отделал я эту часть будь здоров, не сомневайтесь. Что ж, хорошо. Если когда-нибудь придет время для нашей последней схватки, он дважды подумает, прежде чем снова нападать на меня.

На меня. На нас. Да.

Когда я расслабляю руки и открываю глаза, то снова вижу Паулу. Он идет ко мне по мосту, и во рту у него очередная сигарета. На миг передо мной опять предстает его истинный вид: просторный город из моего сна, со сверкающими шпилями, вонючими трущобами и украденными, неумолимо переиначенными ритмами. Я знаю, что он тоже видит меня во всей красе, мои сверкающие огни и суету. Может быть, он всегда это видел, но теперь в его взгляде сверкает восхищение, и мне это нравится. Он подходит, дает мне опереться о себя и говорит:

– Поздравляю.

Мои губы растягиваются в широченной улыбке.

Я живу городом. Он процветает, и он мой. Я достоин быть его аватаром. Теперь мы вместе, и мы никогда не будем жить в стра…

ой, черт

что-то мне нехорошо.

Аватар валится с ног и, несмотря на попытки Сан-Паулу подхватить его, падает на старый деревянный настил моста. И новорожденный Нью-Йорк содрогается посреди своего триумфа.

Паулу приседает на корточки рядом с лежащим без сознания парнишкой, рядом с воплощением, голосом и защитником Нью-Йорка, а затем хмуро смотрит на небо, которое начинает мерцать. Сначала он видит полуденную туманную синеву северо-восточных небес, какими они бывают в июне, затем небо тускнеет, становится красноватым, почти закатным. Пока он смотрит, прищурившись, деревья Центрального парка тоже начинают мигать, а вместе с ними вода и сам воздух. Яркие, они темнеют, затем снова становятся ярче; по ним проходит рябь, затем они замирают и снова рябят; дует влажный ветерок, затем воздух перестает двигаться и пахнет едким дымом, и снова поднимается влажный ветерок. Через миг аватар исчезает с рук Паулу. Он уже видел нечто подобное раньше и на мгновение замирает в ужасе – но нет, город не погиб, слава богу. Паулу ощущает вокруг его присутствие и жизнь… но присутствие это чувствуется гораздо слабее, чем должно. Город не родился мертвым, но и здоровым его тоже не назвать. Возникли послеродовые осложнения.