«Я не всегда останавливался», – уныло думает Мэнни.

Бел издает какой-то звук, не то сглатывая, не то прокашливаясь.

– Так ты все-таки вспомнил, кто ты такой?

Когда Мэнни переводит взгляд на соседа, тот улыбается. Улыбка печальная и не касается его глаз.

– Я хочу сказать, ты снова стал похож на парня, с которым я разговаривал раньше. Резковатого такого.

Мэнни взвешивает в уме несколько ответов, затем говорит:

– Нет, не вспомнил.

– Не очень-то ты в этом уверен, приятель.

Он не уверен, но и говорить об этом не хочет. Чтобы отвлечься, Мэнни смотрит на чернокожую женщину и пытается угадать:

– Куинс? – Она смотрит на него с таким отвращением, что он тут же исправляется: – Бруклин.

Она смягчается.

– Да. Зовут меня, кстати, так же. Бруклин Томасон. Адвокат, хотя и больше не практикующий. Ушла в политику.

Ее на самом деле зовут Бруклин. И она помнит, кто она такая. Получается, что бы с ними ни произошло и что бы ни превратило их в то, чем они стали, Мэнни не должен был потерять память.

– Как ты узнала, – не сдержавшись, спрашивает он, – где меня искать? Как узнала, что нужно включить музыку? Почему я всего этого не знаю?

Она смотрит на него холодно, хотя от ходьбы вверх по склону у нее на лбу проступил пот. Мэнни вдруг понимает, что они заложили крюк по парку. Он с трудом ориентируется среди деревьев, но подозревает, что они движутся на юг и должны выйти из парка где-то неподалеку от… Дикман-стрит? Он помнит, что видел это место на карте в своем телефоне.

– Ты ведь не отсюда, да? – спрашивает она.

– Ну да. – Он смотрит на нее, желая понять, откуда она узнала и это. Ребята у вокзала, сдававшие в аренду велосипеды, приняли его за местного.

Она видит, что он в растерянности, и вздыхает. Ему мельком кажется, что ей не нравится разговаривать с ним, хотя он и не понимает почему. Может быть, дело в личной неприязни, или же она просто в целом не выносит мужчин, которые поднимают руку на женщин.

– Я не знаю, откуда все узнала. Просто чувствую, что нужно делать. Весь день так и провела, делая и думая полную бессмыслицу лишь потому, что она кажется мне правильной.

Мэнни медленно выдыхает, чтобы успокоиться.

– Да. У меня так же.

Бел уже успокоился, и его провинциальный акцент снова превратился в типичный британский.

– Как же я рад, что понятия не имею, о чем вы говорите. Звучит очень, эм-м, чревато.

Бруклин усмехается, но затем снова сосредотачивает все внимание на Мэнни.

– Я с самого детства… слышала… всякое, – признается она. – Шепот, чувства, образы. И ощущала тоже – подергивания, вздохи, прикосновения. Все началось так давно, что я уже даже не задумываюсь об этом. Было время, я отвечала. Никогда никому не рассказывала, что мои песни были серенадами городу, ведь не каждому нужно все знать.

Выражение ее лица становится каменным, и тогда Мэнни понимает, что ей не нравится вовсе не он – ей не нравится рассказывать о чем-то столь личном. Он кивает в ответ, пытаясь дать понять, что не станет использовать это против нее, но она лишь качает головой, все равно злясь, что ей пришлось открыться. Внезапно ее хмурое лицо снова кажется Мэнни знакомым. Он останавливается как вкопанный. Бруклин проходит еще шаг или два, затем с явной неохотой оборачивается. Вид у нее такой, словно она затаила дыхание и к чему-то готовится. Мэнни понимает, что не ошибся.

– Ничего себе, – говорит он. – Ты же Эм-Си Свободная.

– Чего-о-о-о. – Бел тоже останавливается и пялится на нее. – Чтоб меня, вы и правда она.

– Я – Бруклин Томасон, – отвечает она беззлобно, но твердо. – Эм-Си Свободная – это мой старый сценический псевдоним из времен, когда я была на тридцать лет моложе и на тридцать фунтов[7] легче. А сейчас я работаю в городском совете. У меня докторская степень, четырнадцатилетний ребенок и недвижимость, которую я сдаю в аренду. – Затем она вздыхает и уступает: – Но да, когда-то меня так звали.

– Боже мой, – с нескрываемым благоговением говорит Бел. – Да вы же величайшая из первых женщин Эм-Си. В Луишеме в то время только вас и слушали. Я вырос на ваших песнях.

Выражение лица Бруклин становится немного кислым.

– Всякий раз, когда кто-нибудь говорит подобное, у меня появляется очередной седой волос. Не заметил, что я их теперь крашу?

Бел морщится, поняв намек.

– Н-да, простите. Затыкаюсь.

На какое-то время они все замолкают, потому что подъем их утомил. Пока они шагают, Мэнни, повинуясь порыву, поднимает глаза на кроны деревьев. Здесь, в тени леса, прохладнее, чем на асфальтовых улицах и бетонных тротуарах. Так странно думать, что в этом лесу, вероятно, водятся дикие животные вроде енотов и, возможно, оленей или койотов. Он где-то читал, что они потихоньку возвращаются в некоторые районы города. Впрочем, здесь обитают и другие, кого тоже можно назвать животными. Скольких людей помимо Марты Блеминс здесь прижали и ограбили? Скольких избили, скольких зарезали, скольких изнасиловали? Голландцы изгоняли из города и его окрестностей целые деревни народа ленапе; и сколько индейцев при этом погибло? Сколько крови и страха впиталось в эту старую землю?

«Я – Манхэттен, – думает он, и на этот раз его постепенно охватывает отчаяние. – Каждый убийца. Каждый работорговец. Каждый арендодатель – владыка трущоб, отключивший отопление и заморозивший до смерти детей. Каждый биржевой маклер, нажившийся на войне и страданиях».

Такова правда. Впрочем, это не значит, что она ему нравится.

Вскоре они добираются до Дикман-стрит. Движение на улицах плотное, а это значит, что час пик уже начался. Занятия в школах заканчиваются, и по обеим сторонам улицы устремляются стайки детей, все примерно одного возраста. Когда Мэнни и его спутники выходят из парка, никто не обращает на них внимания. Если полиция и приехала на вызов Марты, то поблизости их не видно. Впрочем, учитывая, что сейчас творится у Вильямсбургского моста, они, скорее всего, даже не поехали сюда.

– Так что теперь? – спрашивает Мэнни.

Бруклин вздыхает.

– Представления не имею. Но вот что я тебе скажу: все эти странности начали происходить не просто так. – Она внимательно смотрит на него. – Ты ведь знаешь, что случившееся на мосту тоже имеет к этому отношение, да?

Мэнни удивленно смотрит на нее. Бел недоверчиво переводит взгляд между ними.

– На Вильямсбургском-то? Хотите сказать, он рухнул из-за… – он машет рукой в сторону камня-памятника, – …тех извилистых штуковин и той, другой женщины?

Бруклин хмурится, глядя на него.

– Какой другой женщины?

– Той, в которую ненадолго превратилась миссис Любопытная Паркер. Еще до того, как пришли вы. – Он слегка содрогается. – Никогда не видел большей жути, если не считать тех мерзких маленьких белых штуковин.

Бруклин недоуменно мотает головой, и Мэнни приходится все разъяснить. Он с трудом подбирает слова, чтобы описать, что они видели, однако после нескольких попыток ему удается передать, что дамочка, которую видела Бруклин, была лишь временным пристанищем для кого-то – или чего-то – иного.

– Она управляет этими штуковинами, – говорит Мэнни, указывая себе на загривок. Бруклин тем временем переваривает все сказанное. – Я в этом уверен. И теми, что были на магистрали ФДР. Всем, к чему эти усики прикасаются.

– Что-то подсказывало мне сегодня не соваться на ФДР. Я все равно нечасто сажусь за руль и сегодня поехала на метро. – Бруклин вздыхает. – Так я тебя и… почувствовала. Даже не знаю, как это описать. Из-за происшествия на мосту чиновников города сегодня собрали на экстренное совещание в Вашингтон-Хайтс. Я собиралась уже ехать домой, но что-то заставило меня вместо этого сесть на поезд в центр города. Чем больше я приближалась к тебе, тем сильнее становилась эта, гм, тяга. А потом я увидела, что ты в беде.

– Всего нас пятеро, – говорит Мэнни. Он видит, как до Бруклин доходит, что это значит, и она вздрагивает.