– Ты тоже была там? В парке, когда тебя забрали, – осторожно спрашиваю я. Люся мотает головой, но говорить не хочет, закрылась, коленки под себя поджала. Что я за отец такой? Так ни разу и не узнал, что она чувствовала там, что пережила. Наверное, думал, что могу ранить, заставить вспомнить, но она и так все помнит. Отговорка. Я сам боялся услышать то, что происходило с моей девочкой, что с ней делали эти чудовища. – Галчонок… – Осознание накрывает. Три для без таблеток, и начинаю размышлять трезво. Люська мертва, я сам ее хоронил! Что, если то, что я вижу сейчас, и есть плод моего воображения. Если я действительно болен? Меня сняли с терапии, значит, продвижения в деле нет. Но если врачи правы, то своим бредом я только сильнее запутаю следствие. Отниму драгоценное время у пропавших девочек. Парадокс лечения… Пять лет ежедневной терапии я пытался убедить весь мир, что не псих, но стоило врачу снять меня с таблеток, и я сам уже не до конца уверен, что весь мой бред – не плод игры больного разума.

– Григорий Константинович, к вам следователь. – В палату зашел док, заинтересованно переключив взгляд на рисунок. – Художничаете?

– Нечем себя занять, – вру. Впрочем, в больнице это сложно назвать ложью, делать нечего. Но чтобы взрослый мужик детские картинки рисовал?! Идиотизм. Про дочку приходится помалкивать, не хватало еще, чтобы терапию вернули. Взгляд сам падает на картинку. Вот же черт немытый! Кукла, что у девочки была, в парке. Откуда Люське знать? Она не была в моем сне. Может быть, Павел Степанович и в этом прав, я сам художничаю, не осознавая своих действий. Второй раз за день усомнился, что дочка настоящая. Для нее это предательство. А для меня? Может, это путь к исцелению? – Док, я не могу… Я не уверен.

– Не уверены в чем? Не уверены в своих видениях, воспоминаниях? – интересуется врач. Киваю, но сказать нечего. Галчонок с обидой смотрит, губы надула, едва не плачет. А вот док заинтригован, явно не собирается пускать следователей, пока мы не поговорим. – Гриша, пропали две девочки, у них не так много времени. Если пустить полицию по ложному следу, их не успеют спасти. Вы понимаете это? Ваша дочь погибла, это трагедия, невосполнимая утрата, – продолжает давить он. – Это травма, вы видели ее убийц, чудовищ, сотворивших зверство. Но эти чудовища такие же, как мы с вами, из плоти и крови. Они люди. Мозг человека устроен так, что должен нас защищать, понимаете? Нейроны вычеркнули из памяти тех, кто сделал это, заменив на более подходящий образ киношных монстров. Григорий, за пять лет у нас с вами не было прогресса, но сейчас…

Дверь с шумом открывается, следователь прет, как танк, даже двое санитаров остановить не могут. Недовольный, злой, с моим врачом отношения у них не заладились, интересы разные, только ключевое звено, выходит, я. Следом проскальзывает брюнетка, и опять этот кулон попадается на глаза. Даже вырез на блузке внимание не привлекает, только кулон. Да что с ним не так? Почему он не выходит из мыслей?

– Если вы будете препятствовать следствию… – рычит мужчина. Следователь не робкого десятка, высокий, крепкий, на медведя походит. А док… Заяц! Хлипкий, сутулистый, с округлившимися глазами. Картинка из мультика, только название вспомнить не удается. Люська его любила. Там еще девочка есть, маленькая в платочке. Я действительно сумасшедший, раз сейчас думаю о таком.

– Роман Михайлович, выслушайте. За пять лет у нас впервые наблюдается прогресс. Макаров начинает осознавать, что его галлюцинации – это набор измененных зрительных образов. Этот человек болен, он не сможет помочь вам найти похитителей, а ваше пребывание здесь только усугубит и укоренит фантастический мир, нарисованный возбужденным разумом. Эта дорога в никуда. Психически неуравновешенные люди цепляются за определенные факты, подкрепляя свою теорию недоказуемыми свидетельствами. Фотографии следов йети на снегу смогли убедить сотни тысяч людей, что снежный человек существует. Несмотря на то что до этих снимков слова местных жителей, утверждавших, что они видели в горах мохнатого человека, считали анормальными.

– Роман, посмотри на рисунок, – отвлекает брюнетка. Взгляд следователя падает на листок бумаги. И откуда такое удивление? Да, странно, когда взрослый мужик детские картинки рисует, но на то это и психушка.

– Макаров мог выйти за периметр больницы? – хриплым голосом обращается к доку следак.

– Роман Михайлович, у нас закрытая психиатрическая лечебница, а не санаторий курортного типа. Пациенты не покидают территории больницы.

– Мне нужны имена посетителей, всех, кто за последнюю неделю навещал больного, – сверлит меня взглядом следователь. Что это еще за поворот? Он подозревает меня? Что ж, как и в прошлый раз, когда он обвинял меня в похищении собственного ребенка. Если тогда алиби было сомнительное, со слов жены, то сейчас не поспоришь. Пять лет я не покидал этих стен. Если экспертного мнения дока покажется недостаточно, то запись с камер видеонаблюдения развеет оставшиеся сомнения.

– Роман Михайлович. За пять лет вы первый посетитель Макарова.

– А жена? – обескураженно уточняет Афанасьев. Павел Степанович молчаливо качает головой, а что тут еще скажешь? Больно, кортиком в сердце, но док прав, жена не пришла, даже когда подала бумаги на развод. Я здесь один, 1806 дней… Кроме Люськи, у меня больше никого нет.

– Мне жаль, – тихо, с неподдельным сочувствием подает голос брюнетка. Какая же красивая девушка, и волосы, должно быть, очень мягкие. Наваждение, как же хочется прикоснуться, пропустить сквозь пальцы хотя бы прядь. Вдохнуть тонкий, цветочный аромат, а пахнуть она должна именно так, я в этом уверен. Черти! Не могли прислать со следователем кого-то постарше, лет так на тридцать, а лучше и вовсе мужского пола. Выдыхаю, стараясь взять себя в руки, но стоит только посмотреть на нее, и все летит в бездну.

– Павел Степанович, оставьте нас наедине, – отрезвляет голос Афанасьева. Доку возразить нечего, в этот раз следователь собрал все необходимые бумажки, чтобы быть здесь. Препятствие чревато. Окунев ободряюще хлопает меня по плечу, выходя из палаты вместе с санитарами. – Григорий, кукла на вашем рисунке принадлежала одной из пропавших девочек. Нике. Ребенка похитили вместе с ней. Где вы ее видели? Вам кто-то показал? Санитары, врачи, медсестры? Может, фотография, случайно выпавшая из кармана, или кто-то из пациентов рассказывал о ней? Попытайтесь вспомнить, сейчас это очень важно.

– Где их похитили? – перехватываю инициативу.

– Няня гуляла с ними на набережной, – отвечает брюнетка. – У нас нет ни одной зацепки, никаких следов.

– Набережная? – Девочки не могли пропасть на набережной. Слишком много людей, эти твари так не охотятся. Следователь кивает, пристально изучая меня. Удивлен, озадачен? Странная реакция. – Это няня сказала? Что их похитили там? Нет… Не может быть. Вечером там слишком много народу. Дионеи выбирают уединенные места, там, где есть отход. Такие, как парк. – Вспоминаю сон, детская площадка, березовая роща. Напротив… Набережная! Я видел место похищения? Но откуда…

– Парк, они похитили их там, – не подумав, выдаю я. – Знаю, как это звучит со слов психа… Но это не набережная, это парк! – Меня начинает колотить, встаю, мечусь по палате. Свет от лампы по глазам бьет, голова гудит, зажимаю уши руками. Фоточувствительность, возбудимость, я болен. Точно болен. – Нет… Я псих! Псих, понимаете? Меня нельзя слушать, это бред! Это даже не мой рисунок, дочери. Я не могу помочь. Уходите!

– Папа, как же Ника и Вика? – Люська хватает меня за руку. – Они умрут! – В голубых глазенках слезы. Не могу видеть, как она плачет! – Как я… – Кажется, я чувствую ее прикосновение, чувствую, как маленькие пальчики цепляются за меня. Но как можно чувствовать призрака? Даже с паранормальной точки зрения это невозможно. – Ты должен им помочь, ты обещал Нике!

– Прости малышка, я не могу, – дотрагиваясь до щеки дочери, мотаю головой. Для следователей это должно быть дико. Ничего, это психушка, место, подходящее для таких, как я.