Я пела:

'Любовь бывает холодна,

Как свет далеких звёзд.

Любовь бывает горяча.

Искра! Костер! Горит!'

Когда-то Вильгельм убеждал меня, что такая любовь, как у нас не может умереть. Как ни странно, но он оказался прав. Даже сейчас, спустя десять лет, сердце мое сладко сжималось от воспоминаний. А слова, написанные любимым, волновали душу:

'То, сердце тронет невзначай,

То, закует в тиски!

Туманный взор и дрожь в руках.

И шепот: «Забери».

Правда теперь у этой песни было продолжение. И писала я его в одиночку. У меня было для этого десять немыслимо долгих лет:

'Любовь бывает горяча,

Как пламя жар камине.

Любовь бывает холодна,

Как небо в январе.

Подарит счастье невзначай,

Потом его отнимет.

И я живу в твоем плену,

Как мошка в янтаре'.

Пальцы мои продолжали играть. Они прекрасно знали мелодию. Мне вовсе не нужно было смотреть на клавиши. А я обернулась в зал. Сейчас для меня там не было никого, кроме Вильгельма. И мои слова тоже были только для него:

'Я без конца на твой огонь

Лечу, расправив крылья…

Пусть в сердце поселилась боль,

Прервать полет бессильна'.

Вот и все. К черту гордость. К черту репутацию. Мне надоело одиночество. Если можно повернуть реку вспять, я сделаю это. Как делаю сейчас шаг навстречу. Сама. Первая. Будь, что будет. В этих слова была сокрыта древняя мудрость.

Огненные капли все еще падали в воду, на рояль, на ноты. Под ногами блистала иллюзорная водная гладь. Вильгельм, окруженный стайкой светлячков, утопал в тумане.

А моя песня закончилась. Я, стараясь не выдать волнения, закрыла крышку рояля, встала и начала спускаться по лестнице. Я не собиралась оставаться в этом зале ни на мгновение дольше.

Мной первый шаг был сделан. Теперь нужно дождаться ход другой стороны. Жизнь странным образом была похожа шахматы. Белые пошли.

Я бросила на Вильгельма вопросительный взгляд и увидела, что глаза его закрыты. Что ж, черным нужно было время, чтобы обдумать ход. И мне не стоило им мешать.

Так и мне никто мешать не стал. Я спокойно спустилась по ступеням и ушла к себе.

Стук в дверь раздался через десять минут.

— Открыто!

Дверь я не стала запирать. Зачем? Не для того была спета песня. Я повернулась лицом к окну, прижала ладони к подоконнику. Мне было волнительно и страшно.

Волнительно от того, что судьба дала мне шанс вновь встретиться с Вильгельмом. Страшно от мысли, что он не придет. В отражении в стекле появился знакомый силуэт. Он прошел комнату насквозь, остановился за спиной, положил мне на плечи руки. Я почувствовала на шее горячее дыхание, и сердце мое замерло от предвкушения.

— Ты действительно хотела, чтобы я пришел?

Так хотелось ответить: «Да!» Но, голос отказался мне повиноваться. Я молча прижалась щекой к его ладони, надеясь, что это куда понятнее слов.

— Птаха…

Первый поцелуй пришелся в шею. В самое ее основание. Второй в плечо. Я не успела понять, как это произошло, только сильные руки меня повернули, схватили за талию, подняли и усадили на подоконник.

Вильгельм оказался у меня между ног.

— Птаха… — повторил он осипшим голосом. — Моя птаха.

Я закинула голову назад, коснулась затылком холодного стекла и закрыла глаза. Все было как в тумане.

Его губы скользнули в ложбинку на груди. Пальцы рванули застежки, не оставляя платью ни единого шанса на спасение.

А дальше разум меня покинул полностью.

Сколько времени продолжалось это безумство? Кто его знает. Только, когда я пришла в себя, за окном уже занимался рассвет.

Вильгельм, закинув руки за голову, вольготно устроился на кровати. Я оперлась на локоть, глянула на него сверху. Красив, чертовски красив. Ничуть не хуже, чем десять лет назад. Скорее наоборот. Мышцы за эти годы стали рельефными, налитыми. Губы приобрели жесткость. В углах рта залегли упрямые складки. Виски припорошило серебром. На груди в завитках появилась редкая проседь.

Я вдруг поймала его взгляд и смутилась. Вильгельм смотрел задумчиво, мечтательно. В серых глазах его были нежность, горечь и сожаление. Странный коктейль.

Чтоб скрыть смущение, я пробежалась ладонью по его груди и накрутила на палец завиток. На губах его появилась довольная улыбка.

Пауза, казалось, затянулась до бесконечности. Надо было о чем-то спросить. Только о чем?

— Ты уже до генерала дослужился?

Какой же глупый вопрос!

Впрочем, Вильгельм охотно ответил:

— А что толку? Что мне от этого чина? Всю жизнь один. Ни семьи, ни детей…

— А почему ты тогда…?

Я не договорила, прикусила губу. Вильгельм слегка переменился в лице. Волшебная атмосфера испарилась в один миг, словно ее и не было.

— Что тогда? — горько усмехнулся он. — Что ты хочешь узнать, Птаха? Почему я объявил о помолвке? Почему я в итоге так и не женился?

— Все сразу.

— А ты сама не знаешь? — усмешка стала еще горше.

Я покачала головой. Он отодвинул меня и пружинисто поднялся. Прошел к камину, туда, где были разбросаны его вещи. Прямой, красивый, как античный бог. Замер возле огня, словно хотел дать мне возможность, вдоволь наглядеться на него со спины. Пламя отбрасывало блики на его изумительное нагое тело, еще ярче вырисовывая все бугры и рельефы.

А потом он подхватил с пола фрак, что-то вынул из кармана и вернулся назад. Мне под бок упал пожелтевший от времени, свернутый вдвое конверт.

— Смотри, — сказал Вильгельм, — если у тебя такая короткая память.

Больше на его лице не было ни нежности, ни мечты. Лишь холод и отстраненность.

Я даже растерялась. Кто бы смог объяснить, что вдруг случилось?

— Смотри! — повторил он. — Или совесть мучает?

Мои пальцы подняли конверт, развернули его, разгладили. На постаревшей от времени бумаге было написано:

«Графу Вильгельму Ратье от Селии Дерли»

— Что это?

Почерк был мой. Но я такого точно не писала. Вильгельм поморщился.

— Птаха, тебе не надоели еще эти игры? Тебя все равно здесь не видит никто, кроме меня. Хоть сейчас постарайся быть честной. Там внутри все написано. Ты мне еще десять лет назад все прекрасно объяснила. Читай! Освежи память.

Он вновь отошел к камину и принялся одеваться, ничуть не стесняясь наготы. А я достала из конверта письмо. В глазах стояли слезы обиды. Пальцы слегка дрожали, и я никак не могла сложить буквы в слова.

— Вспомнила? — бросил он не оборачиваясь.

— Как можно вспомнить то, что видишь впервые! Вильгельм, я не писала тебе это письмо!

— Хватит лгать! И делать из меня дурака не надо. Зачем я вообще сюда пришел? Поддался на твои уловки. Идиот…

Он резко обернулся, уже полностью одетый. Хотел что-то сказать, но только махнул рукой.

— Впрочем, я не буду это обсуждать с тобой! Какой смысл? Ты все равно не признаешься!

Он сунул руку в карман, достал оттуда медальон на длинной цепочке и бросил на простыню.

— Его тоже можешь оставить себе. Мне он больше не нужен. Хватит…

И вышел.

Я резко села, скрестив по-турецки ноги и совершенно забыв, что на мне ничего нет, а дверь не заперта. Слезы текли потоком — на щеки, на губы. Соленые капли падали с подбородка на грудь. Глаза выхватывали из текста отдельные фразы, но и этого было достаточно:

… к сожалению, наши отношения лишены будущего…

… ваше скромное финансовое состояние не способно удовлетворить мои потребности…

…я надеюсь, вы проявите благородство и не станете искать со мной встречи…

…вы не хуже меня понимаете, что такая женщина, как я достойна лучшей партии…

…посему довожу до вашего сведения, что вынуждена с вами расстаться…

…мне жаль…

Господи! Я прижала письмо к мокрой от слез груди. Мне было жаль! Мне было безумно, чертовски жаль прошедших десяти лет. Почему я еще тогда не пошла к нему? Почему не попыталась ничего выяснить? Гордость? Во всем виновата она. Мерзкая. Лживая. Холодная. Бесчувственная гордость. Правильно говорят: «Гордыней мостим мы дорогу в ад».