Джо выходит из Одинокого Тома навстречу медлительному утру, которое здесь всегда наступает с опозданием, и жует на ходу замызганный ломтик хлеба. Ему надо пройти много улиц, и, так как двери подъездов еще не открыты, он садится завтракать на пороге «Общества распространения слова Божия в чужих странах», а покончив с едой, подметает порог в благодарность за приют. Восхищаясь размерами этого здания, он спрашивает себя, для кого оно построено. Он и не подозревает, несчастный, о духовной нищете на коралловых рифах в Тихом океане, не знает, во что обходится спасение драгоценных душ под кокосовыми пальмами и хлебными деревьями.

Он подходит к своему перекрестку и принимается за утреннюю уборку. Город пробуждается; огромный волчок уже запущен и будет вертеться и крутиться весь день; люди, на несколько часов прервавшие свои занятия, снова начинают читать и писать – неизвестно зачем. Джо и прочие живые существа низшего разряда кое-как прозябают в этой немыслимой неразберихе. Сегодня базарный день. Ослепленные волы, которых слишком часто подгоняли палками и слишком тяжело нагружали, но никогда не направляли на дорогу, мечутся куда попало, с налитыми кровью глазами и пеной у рта, а когда их отгоняют ударами, тычутся в каменные стены, часто калеча тех, кто их ничем не обидел, и часто калеча самих себя. Очень похоже на Джо и ему подобных… очень, очень похоже!

Подходит оркестр уличных музыкантов и начинает играть. Джо слушает. Слушает и собака – собака гуртовщика, которая заждалась хозяина у порога мясной лавки и, должно быть, вспоминает об овцах, с которыми возилась несколько часов и наконец благополучно развязалась. Ее как будто взяли сомнения насчет трех-четырех овец – не может понять, куда они подевались; она оглядывает улицу, словно ждет, не объявятся ли беглянки, и вдруг настораживает уши и вспоминает все. Это настоящая бродячая собака, привыкшая ко всякому сброду и харчевням; страшная для овец собака, готовая по свисту хозяина броситься на спину ослушнице и выдрать у нее клок шерсти; но вместе с тем – обученная, выдрессированная, развитая собака, которая училась выполнять свои обязанности и умеет их выполнять. Она и Джо слушают музыку, быть может, с одинаково сильным чувством животного удовольствия; да и в отношении пробуждающихся ассоциаций, мечтаний, сожалений, печальных или радостных представлений о том, что находится за пределами пяти чувств, он и она, вероятно, стоят на одном уровне. Но в прочих отношениях насколько зверь выше слушателя-человека!

Дайте потомкам этой собаки одичать, как одичал Джо, и не пройдет нескольких лет, как они выродятся, да так, что даже разучатся лаять, хоть и не перестанут кусаться.

Близясь к концу, день меняется, тускнеет, сыреет. Джо работает на своем перекрестке, увязая в уличной грязи, увертываясь от колес, лошадей, бичей, зонтов, чтобы получить гроши, которых хватит лишь на плату за отвратительный ночлег в Одиноком Томе. Смеркается; в лавках один за другим вспыхивают газовые рожки; фонарщик с лестницей бежит по улице у самого тротуара. Хмурый вечер близок.

Мистер Талкингхорн сидит в своем кабинете и обдумывает прошение о выдаче ордера на арест, которое хочет подать завтра утром местному судье. Гридли – один недовольный сутяга – сегодня приходил сюда и угрожал ему. Никто не имеет права запугивать других, и этого зловредного субъекта придется снова посадить в тюрьму. С потолка кабинета смотрит Аллегория – в виде написанного в ракурсе неправдоподобного, опрокинутого вверх ногами римлянина – и громадной, как у Самсона, рукой (вывихнутой и нелепой) настойчиво указывает на окно. Но с какой стати мистеру Талкингхорну смотреть в окно по такому пустячному поводу? Ведь эта рука всегда указывает туда. Поэтому он не смотрит в окно.

А если б он и посмотрел, если б увидел проходящую мимо женщину, так на что она ему? На свете женщин много; по мнению мистера Талкингхорна – слишком много, и они – источник всяческого зла, но, правда, тем самым дают заработок юристам. Зачем ему видеть женщину, проходящую мимо, даже если она ушла из дому тайком? Все они что-нибудь да утаивают. Мистеру Талкингхорну это очень хорошо известно.

Но не все они похожи на ту женщину, которая сейчас прошла мимо него и его дома, – женщину, чье скромное платье разительно не вяжется с ее утонченным обликом. По платью ее можно принять за служанку высшего ранга, но по осанке и поступи, торопливой и вместе с тем гордой (насколько можно быть гордой на грязных улицах, по которым ей так непривычно идти), она – светская дама. Лицо ее закрыто вуалью, но тем не менее она себя выдает – и настолько, что многие прохожие, обернувшись, внимательно смотрят ей вслед.

Она ни разу не оглянулась. Дама она или служанка, у нее есть какая-то цель, и она умеет добиваться этой цели. Она ни разу не оглянулась, пока не подошла к перекрестку, на котором Джо усердно работает метлой. Он переходит улицу вместе с нею и просит у нее милостыни. Но она по-прежнему не оглядывается, пока не переходит на другую сторону. Здесь она делает Джо едва заметный знак и говорит:

– Подойди ближе!

Джо следует за нею, и, пройдя несколько шагов, они входят в безлюдный двор.

– Ты – тот мальчик, о котором я читала в газетах? – спрашивает она, не поднимая вуали.

– Не знаю, – отвечает Джо, хмуро уставившись на вуаль, – не знаю я ни про какие газеты. Ничего я не знаю ни об чем.

– Тебя допрашивали на дознании?

– Ничего я не знаю ни… это вы про то, куда меня водил приходский надзиратель? – догадывается вдруг Джо. – А мальчика на дознании звали Джо, что ли?

– Да.

– Ну так это я! – говорит Джо.

– Пройдем немного дальше.

– Вы насчет того человека? – спрашивает Джо, следуя за нею. – Того, что помер?

– Тише! Говори шепотом! Да. Правда ли, что при жизни вид у него был совсем больной, нищенский?

– Ну да! – отвечает Джо.

– У него был вид… не такой, как у тебя? – спрашивает женщина с отвращением.

– Ну нет, не такой скверный, – отвечает Джо. – Я-то настоящий нищий, уж это да! А вы его знали?

– Как ты смеешь об этом спрашивать?

– Не обижайтесь, миледи, – смиренно извиняется Джо: теперь даже он заподозрил, что она дама.

– Я не леди, я служанка.

– Служанка! Черта с два! – говорит Джо, ничуть не желая ее оскорбить, а просто выражая свое восхищение.

– Слушай и молчи. Не разговаривай со мной и отойди подальше! Можешь ты показать мне все те места, о которых писали в газетах? Место, где ему давали переписку, место, где он умер, место, куда тебя водили, место, где он погребен? Ты знаешь, где его похоронили?

Джо отвечает кивком; да и на все вопросы женщины он отвечал кивками.

– Ступай вперед и покажи мне все эти ужасные места. Останавливайся против каждого и не говори со мной, пока я сама с тобой не заговорю. Не оглядывайся. Сделай, что я требую, и я тебе хорошо заплачу.

Джо внимательно слушает ее слова; повторяет их про себя, постукивая по ручке метлы, и находит не совсем понятными; молчит, размышляя о их значении; наконец уразумевает их смысл и, удовлетворенный, кивает лохматой головой.

– Ладно! – говорит Джо. – Только чур – без обману. Не вздумайте дать стрекача!

– Что говорит этот противный мальчишка? – восклицает служанка, отшатнувшись.

– Не вздумайте улепетнуть, вот что! – объясняет Джо.

– Ничего не понимаю. Ступай вперед! Я дам тебе столько денег, сколько у тебя никогда в жизни не было.

Джо складывает губы трубочкой и свистит, скребет лохматую голову, сует метлу под мышку и шагает впереди женщины, ловко переступая босыми ногами через острые камни, через грязь и лужи.

Кукс-Корт. Джо останавливается. Молчание.

– Кто здесь живет?

– Который давал ему переписывать, а мне полкроны дал, – отвечает Джо шепотом и не оборачиваясь.

– Иди дальше.

Дом Крука. Джо опять останавливается. Долгое молчание.