Миссис Снегсби в искреннем недоумении спросила: почему?

– Почему? – повторил мистер Баккет. – А потому, что вы кончите тем же, если не возьмете себя в руки. Да что говорить – ведь в этот самый момент, пока я тут с вами беседую, у вас душа не на месте и в голове вертятся всякие мысли насчет этой вот молодой леди. А сказать вам, кто она такая? Ну, слушайте: вы, что называется, женщина большого ума, хотя коли на то пошло, душа у вас слишком велика для тела – так и выпирает, – и вы меня знаете, а также помните, в каком доме вы виделись со мной на днях и о чем шла речь в той компании. Ведь помните? Да! Прекрасно. Так вот, эта молодая леди – та самая, о которой тогда шла речь.

Миссис Снегсби, видимо, поняла его слова лучше, чем я могла их понять в то время.

– А Тупица, иначе говоря Джо, был замешан в этом деле, и только в нем одном; и переписчик, которого вы знали, был тоже замешан в этом деле, но только в нем; и ваш супруг, который разбирался во всем этом не больше, чем ваш прадедушка, был замешан (покойным мистером Талкингхорном, своим лучшим заказчиком) именно в этом деле, и только в нем; и вся эта злобная орава была замешана все в том же самом деле, но только в нем одном. И вот замужняя женщина, столь одаренная прелестями, сама замазывает себе глазки (да еще такие блестящие!) и бьется изящной головкой об стену. Ну знаете, мне прямо стыдно за вас! (Пора бы уж мистеру Вудкорту найти письмо.)

Миссис Снегсби покачала головой и приложила платок к глазам.

– Вы думаете, это все? – с жаром продолжал мистер Баккет. – Нет, не все. Смотрите, что вышло. Другая особа, тоже замешанная в этом деле, и только в нем одном, и попавшая в очень тяжелое положение, приходит сюда нынче вечером, разговаривает с вашей служанкой и передает ей бумагу, за которую я и ста фунтов не пожалел бы отдать. А что делаете вы? Вы прячетесь и подглядываете за ними, а потом налетаете на девчонку – зная, какая у нее болезнь и каким пустяком можно вызвать приступ, – налетаете так неожиданно и с такой яростью, что она, черт подери, валится наземь в припадке, да так и валяется до сих пор, а ведь чья-то человеческая жизнь, быть может, зависит от одного ее слова!

Он говорил все это так внушительно, что я невольно сжала руки, и вся комната закружилась передо мной. Но это сразу же прошло. Вернулся мистер Вудкорт, отдал мистеру Баккету какую-то бумажку и снова ушел.

– Ну, миссис Снегсби, единственное, чем вы можете искупить свою вину, – сказал мистер Баккет, быстро бросив взгляд на бумажку, – это оставить меня здесь вдвоем с этой молодой леди – я хочу с ней поговорить. И если вы знаете, как помочь джентльмену, который возится в чулане, или чем можно привести в чувство девушку, да поскорее, действуйте как можно проворней и усердней!

Миссис Снегсби немедленно вышла, а он закрыл за нею дверь.

– Теперь, душа моя, скажите, вы спокойны и вполне владеете собой?

– Вполне, – сказала я.

– Чей это почерк?

Это был почерк моей матери. Несколько строк, написанных карандашом на измятом, надорванном клочке бумаги, покрытом пятнами сырости и наспех сложенном в виде письма на мое имя, адресованного на квартиру опекуна.

– Вы узнали почерк, – сказал мистер Баккет, – и если вы достаточно владеете собой, чтобы прочесть мне вслух это письмо, читайте! Но не пропустите ни слова.

Письмо было написано по частям, в разное время. Вот что я прочла:

«Я пришла сюда, в этот домик, с двумя целями. Во-первых, мне хотелось увидеть еще раз свою любимую, если удастся, – только увидеть; ни говорить с нею, ни дать ей знать, что я близко, я не хотела. Вторая цель – ускользнуть от погони и скрыться навек. Не осуждай той, другой матери за ее участие. Она помогла мне, но лишь после моих самых настоятельных уверений, что это – на благо моей любимой. Ты помнишь ее умершего ребенка. Согласие мужчин я купила, но женщина помогла мне, не требуя награды».

– «Я пришла сюда». Значит, она писала это, когда отдыхала у кирпичников, – сказал мой спутник. – Это подтверждает мои выводы. Я оказался прав.

Следующие строки были написаны позже.

«Я прошла длинный путь, бродила много часов и знаю, что скоро умру. Ох эти улицы! Я хочу лишь одного – смерти. Уходя из дому, я хотела поступить иначе, гораздо хуже; но теперь я избавлена от необходимости добавить этот грех ко всем другим своим грехам! Я замерзла, промокла, выбилась из сил, и этого достаточно, чтобы меня нашли мертвой; но я умру от других причин, хоть и страдаю от всего этого. Все, что было моим оплотом, рухнуло мгновенно, и это справедливо; справедливо и то, что мне суждено умереть от ужаса и угрызений совести».

– Крепитесь! – сказал мистер Баккет. – Осталось лишь несколько слов.

Последние слова были написаны еще позже, вероятно, когда уже стемнело.

«Я сделала все, что могла, чтобы скрыться. Так меня скорее забудут, а его позор будет менее тяжким. При мне нет ничего такого, что помогло бы узнать, кто я. С этим письмом я расстаюсь сейчас. Место, где я успокоюсь, если только буду в силах дойти до него, вспоминалось мне часто. Прощай. Прости».

Мистер Баккет обнял меня одной рукой и осторожно опустил в кресло.

– Успокойтесь! Не осуждайте меня за жестокость, душа моя, но как только вам станет лучше, наденьте башмаки и приготовьтесь.

Я надела башмаки и приготовилась; но ждать мне пришлось долго – он ушел в соседнюю комнату, а я сидела одна и все время молилась за свою несчастную мать. Все в доме хлопотали около больной девушки, и я слышала, как мистер Вудкорт отдавал распоряжения и то и дело заговаривал с нею. Наконец он вернулся вместе с мистером Баккетом и сказал, что с девушкой необходимо обращаться очень мягко, поэтому он считает, что мы скорее получим нужные нам сведения, если расспрашивать ее буду я. Теперь она уже в силах отвечать на вопросы, надо только говорить с нею ласково, стараясь не испугать ее. Мистер Баккет сказал, что спросить ее надо о том, каким образом к ней попало письмо, о чем она говорила с женщиной, которая отдала ей это письмо, и куда ушла женщина. Стараясь по мере сил запомнить все эти вопросы, я прошла в чулан вместе со своими спутниками. Мистер Вудкорт хотел было остаться, но по моей просьбе последовал за нами.

Больная девушка сидела на полу, на том месте, куда ее положили после припадка. Все стояли вокруг нее, но – поодаль, чтобы ей легче дышалось. Она выглядела слабой и болезненной, а лицо у нее было некрасивое, но доброе и какое-то жалкое, хотя все еще немного безумное. Я стала на колени рядом с бедняжкой и положила ее голову к себе на плечо; а она обвила рукой мою шею и залилась слезами.

– Бедная моя девочка, – сказала я, прижавшись лицом к ее лбу, – ведь я тоже плакала и дрожала, – я знаю, это жестоко – беспокоить тебя в такое время, но нам очень нужно кое-что узнать об этом письме, так нужно, что мне не хватило бы и целого часа, чтобы объяснить тебе почему.

Жалобным голосом она принялась уверять, что не хотела сделать ничего плохого… «не хотела сделать ничего плохого, миссис Снегсби!»

– Мы в этом не сомневаемся, – сказала я, – но прошу тебя, скажи мне, как попало к тебе это письмо.

– Да, сударыня, я скажу, скажу чистую правду. Я скажу все по правде, миссис Снегсби.

– Мы тебе верим, – отозвалась я. – Так как же это случилось?

– Меня послали по делу, сударыня… поздно вечером… и вот пришла я домой и вижу – какая-то женщина из простых, вся мокрая, вся в грязи, смотрит на наш дом. Как завидела она, что я подхожу к дверям, окликнула меня и спрашивает, не тут ли, мол, я живу? Я говорю: да, тут. А она говорит, что знает в этом околотке только два-три дома, но заблудилась и не может их отыскать… Ох, что мне делать, что мне делать? Не поверят они мне! Она не сказала мне ничего плохого, и я не сказала ей ничего плохого, право же, миссис Снегсби!

Пришлось самой хозяйке уверять служанку, что ее не обвиняют ни в чем, и миссис Снегсби, надо отдать ей должное, с покаянным видом успокоила девушку, которая лишь после этого смогла отвечать мне.