– Что за очаровательное место! – воскликнул Ричард, оглядываясь кругом. – С тяжбами связано столько всяких ссор и раздоров, а тут ничего этого нет.

Зато здесь были иные горести.

– Знаете, что я вам скажу, милая девушка, – продолжал Ричард, – когда я наконец приведу в порядок свои дела, я приеду сюда отдыхать.

– Не лучше ли отдохнуть теперь же? – спросила я.

– Ну что вы – отдыхать теперь или вообще делать что-нибудь определенное теперь, это не так-то легко, – возразил Ричард. – Короче говоря, невозможно, по крайней мере для меня.

– Почему же нет? – спросила я.

– Вы сами знаете почему, Эстер. Если бы вы жили в недостроенном доме, зная, что его придется покрыть кровлей или снять ее, зная, что его будут сносить или перестраивать сверху донизу уже завтра или послезавтра, на будущей неделе, через месяц или в будущем году, вам трудно было бы там отдыхать – волей-неволей вам пришлось бы вести беспорядочную жизнь. Так живу и я. Вы сказали: «Отдохнуть теперь же. Но для нас, истцов, нет слова «теперь».

Я была почти готова поверить в притягательную силу суда, о которой мне столько говорила моя бедная маленькая слабоумная приятельница, потому что снова увидела, как лицо Ричарда омрачилось по-вчерашнему. Страшно подумать, но что-то в нем напоминало несчастного, теперь уже покойного, «человека из Шропшира».

– Милый Ричард, наш разговор начался плохо, – сказала я.

– Я знал, что вы это скажете, Хлопотунья.

– Не я одна так думаю, милый Ричард. Не я предостерегала вас однажды, умоляя не возлагать надежд на это фамильное проклятие.

– Опять вы возвращаетесь к Джону Джарндису! – с досадой сказал Ричард. – Ну что ж, придется нам поговорить о нем рано или поздно – ведь самое важное, что мне нужно сказать, касается его; так уж лучше начать сразу. Милая Эстер, неужели вы ослепли? Неужели вам не ясно, что в этой тяжбе он заинтересованное лицо, и если ему, быть может, на руку, чтобы я в ней не разбирался и бросил о ней думать, то это вовсе не на руку мне.

– Эх, Ричард, – сказала я с упреком, – вы видели мистера Джарндиса, беседовали с ним, жили у него, знали его; так как же вы можете так говорить – хотя бы мне одной и в уединенном месте, где никто нас не может услышать, – и как у вас хватает духу высказывать столь недостойные подозрения?

Он густо покраснел; должно быть, врожденное благородство пробудило в нем угрызения совести. Помолчав немного, он ответил сдержанным тоном:

– Эстер, вы, конечно, знаете, что я не подлец и что с моей точки зрения подозрительность и недоверие – это дурные качества в юноше моих лет.

– Безусловно, – сказала я. – Я совершенно в этом уверена.

– Что за милая девушка! – воскликнул Ричард. – Очень похоже на вас и утешительно для меня. А я нуждаюсь хоть в капельке утешения – так мучит меня вся эта история, потому что как бы хорошо она ни кончилась, она все-таки неприятная, о чем мне излишне говорить вам.

– Я отлично знаю, Ричард, – сказала я, – знаю не хуже, чем… чем, скажем, вы сами, что подобные заблуждения чужды вашей натуре. И я не хуже вас понимаю, чтó именно заставило вас перемениться так резко.

– Нет, нет, сестричка, – проговорил Ричард более веселым тоном, – вы-то уж, во всяком случае, будьте ко мне справедливы! Если я имел несчастье подпасть под влияние тяжбы, то ведь и мистер Джарндис его не избежал. Если она слегка развратила меня, то, вероятно, слегка развратила и его. Я не говорю, что он сделался бесчестным человеком, оттого что попал в это сложное и неопределенное положение; нет, человек он честный, в этом я не сомневаюсь. Но влияние тяжбы оскверняет всех. Вы же знаете, что всех. Вы слышали, как он сам всегда утверждал это. Так почему же он один уберегся?

– Потому, Ричард, – объяснила я, – что он человек незаурядный, и он твердо держится за пределами порочного круга.

– Ну да, потому-то, потому! – со свойственной ему живостью отозвался Ричард. – Что ж, милая девушка, может, это и вправду умней и расчетливей, когда притворяешься равнодушным к судьбе своей тяжбы. Глядя на тебя, прочие истцы начинают относиться спустя рукава к защите собственных интересов, и может случиться так, что некоторые люди сойдут в могилу, некоторые обстоятельства исчезнут из людской памяти, и под шумок произойдет немало событий, довольно-таки выгодных для тебя.

Мне было так жаль Ричарда, что я уже не смогла упрекнуть его даже взглядом. Я вспомнила, как снисходителен был опекун к его заблуждениям, как беззлобно он о них говорил.

– Эстер, – продолжал Ричард, – вы не должны думать, что я приехал сюда обвинять Джона Джарндиса у него за спиной. Я приехал только затем, чтобы оправдаться. Я скажу одно: все шло прекрасно, и мы прекрасно ладили, пока я был мальчиком и в мыслях не имел этой самой тяжбы; но как только я начал интересоваться ею и разбираться в ней, дело приняло совершенно другой оборот. Тогда Джон Джарндис вдруг решает, что мы с Адой должны разойтись, и если я не изменю своего весьма предосудительного образа действий, значит я ее недостоин. Но я, Эстер, вовсе не собираюсь менять свой предосудительный образ действий. Я не хочу пользоваться расположением Джона Джарндиса ценой таких несправедливых компромиссных условий, каких он не имеет права диктовать. Нравится ему или не нравится, а я должен защищать свои права и права Ады. Я очень много думал об этом, и вот к какому выводу я пришел.

Бедный, милый Ричард! Он действительно думал об этом очень много. Как ясно это было видно по его лицу, голосу, по всему его виду.

– Итак, я честно сказал ему (надо вам знать, что я написал ему обо всем этом), – сказал, что между нами имеются разногласия и лучше открыто признать это, чем скрывать. Я благодарен ему за его добрые намерения и покровительство, и пусть он идет своей дорогой, а я пойду своей. Дело в том, что дороги наши не сходятся. По одному из двух завещаний, о которых идет спор, я должен получить гораздо больше, чем он. Я не берусь утверждать, что именно оно будет признано законным: однако оно существует и тоже имеет шансы на утверждение.

– Я не от вас первого узнала о вашем письме, дорогой Ричард, – сказала я. – Мне уже говорили об этом, и без единого слова обиды или гнева.

– В самом деле? – промолвил Ричард, смягчаясь. – Значит, хорошо, что я назвал его человеком честным, несмотря на всю эту несчастную историю. Но так я всегда говорил и никогда в этом не сомневался. Я знаю, милая Эстер, суждения мои кажутся вам чрезмерно резкими, так же отнесется к ним и Ада, когда вы расскажете ей о том, что произошло между мною и опекуном. Но если бы вы так же вникли в тяжбу, как я; если б вы покорпели над бумагами, как я корпел, когда работал у Кенджа; если бы вы знали, сколько в этих бумагах скопилось всяких обвинений и контробвинений, подозрений и контрподозрений, я казался бы вам сравнительно сдержанным.

– Может быть, и так, – сказала я. – Но неужели вы думаете, Ричард, что в этих бесчисленных бумагах много правды и справедливости?

– В тяжбе есть где-то и правда и справедливость, Эстер…

– Точнее, были – давным-давно, – сказала я.

– Есть… есть… должны быть где-то, – с жаром продолжал Ричард, – и их надо вытащить на свет божий. Но разве можно вытащить их, превращая Аду во что-то вроде взятки, в средство зажать мне рот? Вы говорите, что я переменился под влиянием тяжбы. Джон Джарндис говорит, что каждый, кто в ней участвует, меняется, менялся и будет меняться под ее влиянием. Следовательно, тем правильней я поступил, решив сделать все, что в моих силах, чтобы привести ее к концу.

– Все, что в ваших силах, Ричард! А разве другие столько лет не делали всего, что было в их силах? И разве трудности стали легче оттого, что было столько неудач?

– Не может же это продолжаться вечно, – ответил Ричард с такой кипучей страстностью, что во мне снова пробудилось печальное воспоминание об одной недавней встрече. – Я молод и полон рвения, а энергия и решимость часто творили чудеса. Другие отдавались этому делу только наполовину. Я же посвящаю ему всего себя. Я превращаю его в цель своей жизни.