AnnotationПосле душных, вонючих игорных зал в Монте-Карло, после уродливого сквера перед главным входом в Казино, после бесцельно снующей толпы отставных крупье, сутенёров и кокоток -- городской парк в Монако кажется особенно тихим, уютным и в то же время ослепительно красивым. Потому, должно быть, туда нередко заходят счастливые игроки.
Олигер Николай Фридрихович
Николай Олигер
Скверный сон
Комментарий
Олигер Николай Фридрихович
Скверный сон
Николай Олигер
Скверный сон
После душных, вонючих игорных зал в Монте-Карло, после уродливого сквера перед главным входом в Казино, после бесцельно снующей толпы отставных крупье, сутенёров и кокоток -- городской парк в Монако кажется особенно тихим, уютным и в то же время ослепительно красивым. Потому, должно быть, туда нередко заходят счастливые игроки.
Если начать прогулку от строгого белого здания морского музея и подвигаться всё вправо, не удаляясь от берега, то, миновав заросли кактусов, скоро можно выбраться на повиснувшую высоко над морем каменную площадку. Позади густая зелёная стена, почти всегда усыпанная неведомыми, словно сказочными цветами. Налево, за ослепляющей стеной музея -- гордая скала Монте-Карло. Направо, за впадиной маленького порта -- голубоватое, с розовыми и белыми пятнышками, побережье. Впереди -- небо и море. Люди слишком огорчённые остаются здесь подолгу, а иногда, подумав, перелезают через невысокий парапет и прыгают вниз. Их влечёт лазурная вода, но в море они не попадают: разбиваются о прибрежные камни. Это, впрочем, случается редко. Значительно чаще стреляются, вешаются и топятся, бросаясь с аккуратно обделанной набережной. Рулетка вежливо принимает все расходы по их похоронам на свой счёт. Газеты вежливо молчат.
Кроме неудачных игроков, по городскому парку гуляют только местные уроженцы -- монегаски -- счастливый народ, который не сеет, не жнёт и не платит податей, -- бродят особо любознательные туристы с красным бедекером для справок и в красных очках для защиты от яркой лазури моря и неба, и -- полицейские агенты. Агенты вездесущи, многочисленны и проницательны.
Поповицкий не знал, конечно, местных обычаев. Он прожил на Ривьере ещё всего только одну неделю. И всё-таки он поступил так же, как многие другие. Вышел в величественно пошлый вестибюль Казино. Обтёр платком лоб, инстинктивным движением поправил галстух, надел шляпу. Подумал о том, что в кафе напротив лимонад безвкусен и бессовестно дорог -- и быстро зашагал под гору, в сторону Монако. По дороге, в Кондамине, остановился у маленького кабачка и, не присаживаясь, выпил два бокала содовой с виски, -- и зашагал ещё быстрее. Не чувствуя ни утомления, ни одышки, поднялся мимо княжеского дворца к музею, прочёл с напряжённым вниманием каменные буквы надписи на фронтоне и, миновав кактусы, добрался до площадки. Там вздохнул глубоко и присел на барьер.
Дело шло уже к вечеру, в лазури просвечивали сиреневые отблески, цветы начинали остро и почти ядовито, над солёной ширью просыпался бриз и лениво, чуть заметно, шевелил крыльями. Было бы совсем недурно жить, если бы в кармане осталось несколько более пяти франков мелочью. Но получить приличное наследство, благодаря ему отказаться от ненавистной службы, почувствовать себя независимым, свободным и совсем ещё не старым человеком, уехать за границу и затем проиграть всё своё благополучие в первую же неделю -- после этого меньше всего хотелось думать о ласковых крыльях бриза.
-- Нет уж, кончено! -- громко сказал Поповицкий, благо в этом тихом уголке некому было подслушать. -- Ведь я так уже и решил с самого начала. И теперь -- кончено!
Бросил вниз окурок папиросы и долго следил, как он крутился в воздухе, всё уменьшаясь. Потом совсем исчез, и нельзя было уследить, куда он упал. Вот так же покрутиться секунд пяток -- и всё. История будет ликвидирована.
Вырвал листок из записной книжки, написал не слишком твёрдо, но достаточно чётко: "В смерти моей никого не винить!" и положил листок рядом с собой на барьер, прижав его, чтобы не сдуло ветром, подобранным с земли плоским камнем. Вспомнил, что следовало бы написать по-французски, но махнул рукой. Переведут. А "никого не винить" -- это хорошо звучит. Значит, винить не рулетку, а только самого себя, свою слабость, -- как и следует всякому, уважающему себя человеку.
Перед смертью захотелось выкурить ещё одну папиросу. Затягивался осторожно и медленно, но папироса горела всё-таки удивительно быстро. Второй окурок последовал за первым.
В сущности -- какая же это всё шаблонная история. Шаблонная до колючего стыда, до боли. Получил наследство, опьянел, из обеспеченного захотелось сделаться миллионером -- и остался с пятью франками мелочью. С тем же успехом это проделает любой купеческий недоросль. И, пожалуй, точно так же пойдёт топиться.
Последняя мысль несколько обидела. Разумеется, есть разница. Купеческий недоросль обвинял бы весь мир, кроме себя самого, а играл бы из простой скотской жадности. Поповицкий -- культурный человек, кандидат филологии. Он подвёл под свои действия философскую основу. И вот даже написал сдержанно и с достоинством: "никого не винить".
Да, пожалуй, и не утопился бы недоросль. Рулетка не только хоронит покойников, но и за свой счёт отправляет на родину живых, если в этом представится надобность. И недоросль, поплакав, вернулся бы домой. А там хоть в приказчики поступил бы, что ли.
-- Не желаете ли в приказчики, сударь? -- самого себя спросил Поповицкий и презрительно усмехнулся.
Снизу, с моря, тянуло теплом. И камни на берегу лежали такие красивые, невинные, в тёмном бархате водорослей. Это хорошо, что для смерти создана такая красивая декорация.
По узенькой дорожке, мимо площадки, медленно прошёл какой-то штатский человек, и мимоходом, но очень подозрительно, покосился на Поповицкого. Не забыл ощупать взглядом и притиснутую камнем бумажку.
Надо скорее, -- а то ещё кто-нибудь помешает, пожалуй. Вот только насквозь проникнуться мыслью, что всё кончено. Всё. Все широкие, великолепные возможности. И впереди -- по-прежнему только уроки русского языка и словесности в среднем учебном заведении с правами. Или, в лучшем случае, запоздалое корпенье над диссертацией и какая-нибудь жалкая доцентура.
Нагнулся всем корпусом над сиреневой бездной, зачем-то снял шляпу и положил её аккуратно рядом с бумажкой. И сказал самому себе уже с злостью:
-- Да что же ты наконец? Жалкий ты трус, негодяй! О чём ещё думать?
А думать хотелось, ужасно хотелось -- не меньше, чем броситься. И душа колебалась между этими двумя желаниями.
Штатский человек вдруг вынырнул неожиданно из густой зелени, зашуршал подошвами по гравию площадки, подошёл вплотную к Поповицкому и сказал с той особой настойчивостью, с какой говорят только хорошие полицейские агенты:
-- Circulez, monsieur, s'il vous plait... Circulez...
Словно разгонял уличную толпу.
-- Да я ничего! -- растерянно отозвался Поповицкий на своём родном языке. -- Я, собственно, так себе...
Штатский поднял кверху указательный палец -- и чувствовалось, что его всё равно с места не сдвинешь. Поповицкий забрал шляпу, бумажку и пошёл. Только уже у вокзала подумал, холодея от обиды:
"Почему я не оборвал этого нахала? А теперь уже всё равно... Значит -- не сегодня!"
