Этот абзац, излагающий основу учения Ксенофана, в сущности, говорит о том, как философ понимал бога. Важность сообщения подчёркивается патетичностью стиля. А нам важнее знать, как Ксенофан понимал природу. Неточно выражение «бог вечен, как вечна природа». Ведь Ксенофан не сравнивает бога с природой, а отождествляет их. Вернее взгляды Ксенофана передавали бы, например, слова: «Бог вечен потому, что вечна природа». И если бы вместо фразы «Бог — это всё, вся природа, вся вселенная» авторы написали, например: «Природа — это бог, это вся вселенная», то оказалось бы выделенным самое важное для нас — определение природы в понимании Ксенофана.

Вероятно, именно эта нечеткость в изложении учения породила и риторичность заключительных фраз: «Всё потерял Ксенофан — и землю отцов и веру отцов… Но его душа ширится, когда он видит вокруг себя всеохватывающую, вечно живую природу. Она не знает усталости, она никогда не стареет, она не может погибнуть. И какой это отдых для усталого, старого человека, когда он чувствует, что он сам только капля в океане, только часть великого целого!»

Мысли, высказанные в этом заключении главы, и эмоциональная окраска отрывка не вытекают из материала, даже уходят от него в сторону. Противопоставление не устающей, не стареющей природы стареющему человеку вряд ли выражает самые существенные элементы учения элейской школы и не очень нужно юному читателю. Оно носит неоправданно пессимистический характер, не вытекающий из оптимистических, в общем, взглядов Ксенофана. Неясно и для нас, а подростку совсем уже чуждо утверждение, будто почувствовать себя частью великого целого, каплей в океане — это отдых.

Оторванность элегического заключения от существа философских взглядов Ксенофана, нечёткость мыслей, высказанных в последних фразах, и приводит к тому, что оно воспринимается как риторическое.

Мы подробно остановились на этом не слишком существенном для книги в целом эпизоде потому, что его недостатки в различных вариантах встречаются и в некоторых других главах, посвящённых характеристике философских учений.

После выхода в свет первого издания книги критика отмечала недостаточное разграничение идеалистических и материалистических учений, прежде всего в характеристиках Сократа и Платона.

В самом деле, в посвящённых этим философам главах были оговорки, разъясняющие идеалистический характер их учений, но действенность этих оговорок очень снижалась апологетическим тоном рассказа.

Авторы восхищались личностью философов, особенно Сократа. Об их жизни и деятельности они повествовали в том же одически-приподнятом стиле, что и о древних основоположниках материализма.

Несогласие авторов со взглядами философов-идеалистов вошло тут в противоречие с их увлечением личностью Сократа и гением Платона, вошло в противоречие с приподнятым стилем, словно по инерции распространившимся и на те главы, где материалистам его следовало бы избегать.

Как влияет характер изложения на идейное содержание главы, можно показать одним примером.

В первом издании книги читаем:

«Перед Платоном возникает царство идей. Это область, где нет красок, нет образов, нет ничего, что можно было бы видеть и осязать. Здесь душа созерцает высшие идеи — истину, благо, справедливость. Здесь жилище вечной, нетленной правды. А тот мир, который мы видим, — это только тусклое отражение незримого мира.

Так живет Платон двойной жизнью, сон принимает за явь и явь — за сон. Пристально вглядывается он в глубь своей души. Он видит, как возникают в ней понятия о вещах и понятия о понятиях. Это весь мир — с его шумом, красками, формами — отражается в его душе. А ему кажется, что отражение — это и есть настоящий мир. Платон подобен человеку, который, посмотрев в воду реки, сказал бы: «Вот этот дуб в воде и есть настоящий дуб. А тот, который растёт на берегу, — это его отражение».

Осуждение философии Платона содержится только в последних фразах. Тональность предшествующего изложения заставляет думать, что перед нами апология Платона.

Во втором издании мысль изложена иначе: «Платон создаёт в своём воображении призрачное царство идей». Введение эпитета «призрачное» и слов «создаёт в своем воображении» резко меняет характер абзаца, иначе освещает его. Читатель уже насторожен, готов отнестись критически к взглядам Платона на соотношение мира реального и мира идей. И когда авторы говорят, что Платон подобен человеку, принимающему отражение дуба за подлинный дуб, то этот вывод теперь согласуется с определением «призрачное царство идей», предваряющим изложение.

В первом же издании в словах «возникает царство идей» нет и намека на неправильность учения, на то, что оно противопоставлено материализму.

В новом варианте главы о Сократе резко снижается патетичность повествования. Оно стало проще, спокойнее. Идеалистическая сущность учения Сократа теперь показана чётко, но, к сожалению, ценою значительных потерь: смутным стал облик самого Сократа. Нас знакомят с философом, в сущности, пассивным и в идейной и в политической борьбе. Сократ не только покорно принимает смертный приговор, но даже идет ему навстречу. А ради какой идеи Сократ с готовностью принимает смерть, остаётся неясным.

В первом издании книги этой пассивности Сократа не чувствовалось. Приводились его слова на суде: «Но уж если надо присудить мне что-нибудь по заслугам, то я на вашем месте присудил бы содержать меня за счёт города… Так что же другое мне избрать? Темницу? Но для чего жить в темнице, раболепствуя перед стражами и судьями?» И дальше: «Вот и меня, — говорит он, — человека медленного и старого, догнала смерть. А обвинители мои, люди сильные и молодые, пойманы тем, что быстрее: злобою».

Перед нами образ человека не пассивного, а воинствующего. Но ни этих фраз, ни какого-либо их эквивалента во втором издании нет, и образ Сократа резко изменился.

Сложная попытка сохранить для читателя обаяние облика Сократа и одновременно вскрыть идеалистический характер его учения не удалась: в первом варианте не хватает критики идей, а во втором — неясен образ Сократа.

Эта неудача — следствие нечёткости замысла. Авторы говорят во втором варианте: «Но мы судим о мыслителях не по их душевным достоинствам и недостаткам, а по тому, помогали они человечеству идти вперёд или мешали». Выяснено, что Сократ мешал. Значит, привлекать внимание к его душевным достоинствам необязательно и писать о Сократе незачем? Такой вывод ведь неизбежно следует из приведённого суждения. Но он неправилен — нельзя отрицать роль Сократа в истории культуры, а значит, и рассказ о нём в книге уместен. Беда в том, что слова авторов книги о душевных достоинствах неточны. Они и обнаруживают неясность замысла. Дело, конечно, не в душевных достоинствах — понятии неопределенном.

А. И. Герцен в «Письмах об изучении природы», которые высоко ценил В. И. Ленин, говорил, характеризуя Сократа: «Торжественнейшая сторона Сократа — он сам: его величавое, трагическое лицо, его практическая деятельность, его смерть».

Герцен подчеркивает этическое значение облика Сократа. И, очевидно, именно эта сторона его личности привлекала М. Ильина и Е. Сегал.

Но как раз этический облик Сократа не показан во втором варианте главы с достаточной ясностью и художественной убедительностью.

Можно спорить о том, какой путь правильнее для художника, отстаивающего определённое мировоззрение, определённые взгляды: противопоставление крупной личности гения его ошибочным идеям или путь, по которому пошёл Лев Толстой в полемическом изображении Наполеона как одинаково ничтожного деятеля и человека. Третий путь будет объективистским — можно показать крупного человека и дать представление о его учении, не выражая ясно своего отношения к идеям гения.

Именно по такому объективистскому пути незаметно для себя пошли авторы в первом варианте рассказа о Сократе, и это привело к тому, что идейное содержание главы вызвало серьезные возражения. Во втором варианте определено место Сократа в истории мысли, но литературный портрет философа повис в воздухе: оказалась недоказанной его органичность в книге.