Роман Хаксли повествует об обретении вечной жизни и полной бессмысленности бессмертия – это по большому счёту. Кроме этого, роман – одна из остроумнейших вариаций наболевшей темы «Новый мир – Старый мир» (вот тебе и Тьеполо), особенно остро переживавшейся англичанами. Особняк Стойта, всеядно заглотивший сокровища европейской художественности, метафорически представляет взаимоотношения Америки и Европы после Первой мировой войны. Стойту, персонажу, которому автор в общем-то симпатизирует, мало, однако, бессмертия художественности. Он жаждет бессмертия личного, а через него и вечности, воплощением которой, со всякими «но», Старый мир, то есть Европа, всё же и является. Стойт финансирует медицинские исследования, результаты которых удивительным образом корреспондируют с записями конца XVIII столетия, сделанными в дневнике одного из представителей английского аристократического семейства Хоберков, архив которого Стойтом тоже был закуплен. Всё упирается в карпов, в их удивительное долголетие, и оказывается, что автор дневников, последний граф Хоберк, расчухал рыбный секрет двести лет тому назад и, саморучно соорудив из карпьих потрохов пилюли, обрёл вечность. В 30-е годы прошлого столетия – время действия романа – старый Хоберк всё ещё жив, существует; в каком виде, это уж другое дело.

Страницы дневника графа, стилизованные Хаксли под стиль эпохи Просвещения, галантно-десадовский, замечательны: «Июль 1796. Гонистерские рыбоводные пруды были вырыты в Эпоху Суеверий монахами монастыря, на деньги которого и построен мой нынешний Дом. При короле Карле I мой прапрадед велел сделать несколько свинцовых Дисков, выгравировать на них его монограмму и дату и прикрепить к серебряным кольцам, кои затем были надеты на хвосты пятидесяти больших карпов. Не менее двадцати из этих Рыб живы по сей день, в чем я убедился, глядя, как они подплывают на звон колокольца к месту Кормления. Их сопровождают другие, еще более крупные, – возможно, свидетели жизни монахов до Роспуска Монастырей при короле Генрихе. Наблюдая, как они плавают в прозрачной Воде, я дивился силе и неизменной живости этих гигантских Созданий, старейшие из которых родились, наверное, еще тогда, когда была написана “Утопия”, а младшие являются ровесниками автора “Потерянного рая”. Этот поэт пытался оправдать Бога в том, что Он содеял с Человеком. Было бы гораздо полезнее, если б он попробовал объяснить, что Бог содеял с Рыбой. Философы отнимают время у себя и у своих читателей, рассуждая о Бессмертии Души; Алхимики веками потели над своими тиглями в тщетной надежде найти Эликсир Бессмертия или Философский Камень. Однако в любом пруду и любой реке можно обнаружить Карпов, которые пережили бы трех Платонов и полдюжины Парацельсов. Секрет вечной Жизни следует искать не в старых Книгах, не в жидком Золоте и даже не на Небесах; он должен быть найден в речной Тине и ожидает лишь искусного Удильщика». В Ка’ Реццонико, при входе на лестницу с крошками сезонами-путти, есть маленький каменный фонтан. В нём тихо шевелятся большие медленные рыбины, красивые, ленивые и задумчивые. Секрет вечной Жизни болтается в мелкой каменной чаше Ка’ Реццонико, ожидая Удильщика, и гипнотизируя недвижным движением, похожим и на Невесомость, и на Вечность.

Церковь ди Сан Себастьяно

Я уже говорил, что сестиере Дорсодуро полюбился пожилым эстетам, считающим себя подлинными ценителями Венеции. Район вроде как и централен (а что в Венеции не центрально?), но вроде как и на отшибе: тише Сан Марко и Сан Поло, но не столь маргинален, как Каннареджо. С одной стороны Дорсодуро ограничен Канале Гранде, и в его воды смотрятся фасады роскошных дворцов, великолепие Санта Мария делла Салуте и личный домик Пегги Гуггенхайм, превращённый в музей её имени и ставший знаком величия Манхэттена в Венеции. С другой – проливом Джудекка и Дзаттере, самой длинной набережной города, представляющей одну сплошную линию, делящуюся на несколько отдельных Фондамент: объединённые общим Zattere, они подразделяются на Фондамента Дзаттере Понте Лунго, Fondamenta Zattere Ponte Lungo, Набережную Плотов Длинного Моста, Фондамента Дзаттере аи Джезуити, Fondamenta Zattere ai Gesuiti, Набережную Плотов у Иезуитов, Фондамента Дзаттере алло Спирито Санто, Fondamenta Zattere allo Spirito Santo, Набережную Плотов около Святого Духа, Фондамента Дзаттере аи Салони, Fondamenta Zattere ai Saloni, Набережную Плотов у Соляных Складов, а также особую просто Fondamenta Zattere, идентичную Fondamenta degli Incurabili Бродского, и иногда даже называемую Фондамента Дзаттере дельи Инкурабили, Fondamenta Zattere degli Incurabili, Набережную Плотов Неисцелимых (совсем не «неисцелимых плотов», нет), – и прогулки по Дзаттере монотонны и прекрасны столь же, сколь и чтение этого списка, помещённого здесь скорее для графики и ритма, чем для информации и смысла. У попа была собака, поп её любил: Zattere прямо-таки воплощение дурной бесконечности, die Schlecht-Unendliche, то есть понимания мира как метафизической монотонности, как чередования повторений одного и того же. За это Zattere пожилые эстеты с их склонностью к размышлениям о вечности и полюбили.

Здания, выходящие на Дзаттере, скромны и окраинны, ширина водного пространства пролива Джудекка столь же величественно уныла, как невская панорама, и остров Джудекка, маячащий в дали, представляет сплошную линию из зданий без затей, прерываемую тремя ударами. Это купола двух церквей Палладио: церкви ди Санта Мария делла Презентационе, детта делле Дзиттеле, la chiesa di Santa Maria della Presentazione, detta delle Zitelle, Святой Марии Введения, прозванной церковью Старых Дев, – она всегда закрыта, и базилики дель Сантиссимо Реденторе, называемой также просто церковью Иль Реденторе, la basilica del Santissimo Redentore, più nota semplicemente come chiesa Il Redentore, Святейшего Искупителя, гениальнейших архитектурных творений; и огромного здания, уродливейшего сооружения в Венеции, Молино Стуки, Molino Stucky, Мельницы Стуки.

Этот урод появился на свет в 1885 году благодаря швейцарскому предпринимателю Джованни Стуки (а не Стаки, как часто произносят на английский манер), и он – пародия не на готику даже, а на псевдоготику. Отец Джованни Стуки был швейцарцем и, как швейцарцу и полагается, – банкиром, а мать была итальянкой и происходила из Венето. Стуки-сын Швейцарию покинул и развернулся именно в Венето, выстроив в Венеции процветающую мукомольную фабрику, право на возведение которой он пробил у городских властей (попробуй, построй сейчас в Венеции что-нибудь, ведь даже мальчонку с лягушонком выгнали). Молино Стуки цвела вплоть до 1910 года, когда Джованни Стуки был зарезан бритвой на вокзале Санта Лючиа тридцатипятилетним Джованни Бруньера, работником мукомольни, обиженным на него за увольнение. Джованни Бруньера был признан невменяемым, но ни Стуки, ни его Мельнице от этого не стало легче: самый богатый человек Венеции сошёл в гроб, а его финансовая империя пришла в упадок, в том числе и Мельница, постепенно разорявшаяся. Тогда уж начали увольнять всех подряд, не одного Бруньера, но резать уже было некого. Выкупленная государством, Молино Стуки еле-еле проскрипела до 1955 года, когда была закрыта начисто, так что всю вторую половину XX века здание громоздилось безжизненным мрачным страшилой, портя один из лучших в мире видов, подобно зданию пресловутой гостиницы «Ленинград» на невском берегу. Мукомольню, как и «Ленинград», подумывали снести, но уж больно это дорого, да и что строить на этом месте? Место-то стоит баснословных денег, и вот, после различных перипетий, оно было куплено семейством бедняжки Пэрис, теперь родственниками отринутой и вынужденной в России подрабатывать диджейством, и превращено в пятизвёздочный Hilton Hotel Molino Stucky в 2007 году. Тут Мельница залилась огнями, но ни на гран не стала лучше, как и «Ленинград» не стал лучше оттого, что его в «Санкт-Петербург» переименовали.