– Дед Замора – колдун знатный, – вполголоса рассказывал Тихоня по пути. Барашка он нес на плечах. – Если захочет, так сделает, что человек захворает или умрет. А я его не боюсь. Сызмальства мы с братьями к нему бегали, он про змея много чего поведать может. Люди его боятся, да ты со мной-то не бойся.

Избушка стояла одиноко, без ограды, без построек. В тени лежала коза, под стеной стояла дровяная колода, в ней топор, а вокруг желтые щепки. Из отворенной двери тянулся дым.

– Дед Замора! – закричал внутрь Тихоня, спустив барашка наземь. – Чуры в дом! Ты здесь? Это я, Тихоня, Тихомилин сын!

– Здесь я, – раздалось из-за угла.

Увидев того, кто показался, Хельга вздрогнула от неожиданности: одетый в кожух из черной овчины мехом наружу, он напоминал не столько человека, сколько родича привезенного барана, а еще хуже – нечто среднее между человеком и зверем, между живым и мертвым. Дед Замора явно был очень стар: когда-то высокий, а теперь сгорбленный, седой, с длинной пегой бородой. Почти бурая кожа в старческих пятнах, запавшие глаза, бледные тонкие губы. Но хуже всего то, что у Заморы был только один глаз – левый, а правый, полузакрытый, светился тускло и мертво. Это было так страшно, что хотелось отвернуться. Да и не только взгляд – само его присутствие угнетало душу, словно он нес на себе силу нечеловеческих миров.

«Никакой это не дед!» – мигом осенило Хельгу, и она стиснула зубы, стараясь унять дрожь. Это сам змей подкаменный и есть. Он притворяется человеком, чтобы получать жертвы… или заманивать. Знают ли об этом здешние жители?

– Б-будь цел! – по-славянски поздоровалась Хельга, стараясь не показать, как ее напугал и вид старика, и собственное открытие.

Дед Замора остановился и внимательно оглядел незнакомую женщину, одетую в дорогое цветное платье и совсем не похожую на молодух из окрестных городков и весей. Под взглядом его единственного глаза ей было очень неуютно; она взялась за красновато-бурый «ведьмин камень» в ожерелье и мельком подумала: у старика тоже нет правого глаза, как у Одина…

Не Один ли явился к ней в этом облике – весьма для него подходящем?

Она окинула глазами деревья позади старика и ахнула – на сосне сидел крупный черный ворон и, слегка свесившись с ветки, внимательно ее разглядывал.

Тихоня тем временем изложил, кто она такая и что им нужно.

– И то хорошо, – одобрил дед Замора. – Гневен батюшка наш, змеюшка. Уж две ночи воет, свистит, беду пророчит. Заходите пока, посидите. – Он кивнул на дверь избы, откуда дым уже почти не шел. – До полуночи долго еще.

– А нужно… полночь? – Хельга снова содрогнулась.

– В полночь батюшка наш из норы выходит. Не такой он, чтобы под солнышком разгуливать, – хмыкнул дед, и Хельга поежилась. – Боязно?

– Да, – созналась она.

– Так не ходи, в избе сиди. Но коли хочешь говорить с ним, сама должна…

– Он будет отвечать… если его спрашивать?

– Будет, отчего же. Как кровь горячую почует – ответит.

Хельгу обнимало холодом, будто та «кровь горячая» вытекала из ее собственных жил. Соблазнительно было пересидеть в избе, пока дед будет резать барашка, но ведь она приехала в надежде узнать, что означает набег смолян на Видимирь. Как глупо было бы отказаться что-то узнать из-за страха! Ведь с ней «ведьмины камни»… Но и два последних ее камня казались не слишком надежной защитой от подземного змея «величиной вон с ту ель».

В избе, куда дед Замора провел гостей, оказалось тесно и бедно. Тихоня выложил из короба присланные его матерью припасы: мешок сушеного гороха, пяток печеных яиц, кусок копченого сала, небольшой ржаной каравай – по весеннему времени это было богато. Дед Замора предложил на ужин похлебку из озерной рыбы – он ставил сети каждый день, круглый год, – со снытью, подорожником и молодой крапивой. Как понимала Хельга, озерной рыбой, лесной зеленью, дичью и молоком своей козы он и питался в те дни, когда ему ничего не приносили из окрестных селений. Она поела немного, но еда в этом месте казалась ей опасной. К тому же отвлекали мысли: как задать вопрос змею? Ведь это должен быть только один вопрос!

– А он может погадать о Несвете? – шепнула она Тихоне. – Хороши ли его дела? Если мы узнаем, то будем знать, о чем для него просить.

Тихоня передал ее просьбу деду Заморе. Парню, похоже, даже нравилось, что «молодухе Видимире», как он ее обозначал в разговоре с дедом, требуется его посредничество. Хельга, с ее неуверенным славянским языком, лучше понимала речь Тихони – дед из-за отсутствия зубов говорил невнятно, – а тот чувствовал себя причастным к дедовой мудрости, толкуя его речи боярыне-русинке.

Выяснилось, что погадать можно, но для этого нужна лопатка того самого барана, которого еще не зарезали. Хельга слышала о таком способе – его считали надежным.

За оконцем сгущалась тьма. Несмотря на присутствие Естанай, Хельге делалось все сильнее не по себе. Она и жалела, что не сидит сейчас спокойно в Видимире, и сильнее обычного грустила в разлуке с родными. Особенно остро хотелось попасть обратно в Силверволл – где отец и мать, Хедин и Виги. Даже молодые невестки, которых Хельга успела узнать не слишком близко, теперь казались родными и любимыми. От мысли, что ее дом – здесь, на озере Видимире, что никогда она не будет больше жить в Силверволле, щемило сердце и щипало в глазах от слез. Недаром у славян так много грустных песен, где молодая жена жаждет обернуться серой пташечкой и полететь к родимой матушке – успела послушать на посиделках в остаток зимы. В этой чужой темной избе страшного старика, возле озера, где над водой и берегом носился жуткий дух подземного змея, Хельга ощущала себя маленькой, одинокой, беззащитной, как букашка. Она куталась в теплый кафтан, взятый с собой, мечтала вернуться хотя бы в Видимирь, но и не хотела, чтобы настала полночь – ведь тогда начнется что-то еще более страшное.

Утешили ее соловьи – в сумерках защелками где-то в зарослях, и сразу от сердца отлегло. Не верилось, что какой-то жуткий змей может вылезти из-под земли там, где поют весенние соловьи. Дед Замора и Тихоня толковали о чем-то своем, и Хельга плохо понимала их речи; вслушиваясь в соловьиное пение, постепенно она успокоилась.

Но вот дед Замора вышел наружу посмотреть на луну, вернулся и объявил: пора. Хельга поднялась с места – с мыслью, что лучше бы ей остаться.

– Ступайте к камню, – велел дед Замора.

Хельга с Тихоней и Естанай вышли. Снаружи было уже совершенно темно и очень холодно: шла та пора, когда с наступлением темноты из-под земли вырывается леденящее дыхание едва заснувшей зимы, и легкое одеяло полураскрывшейся зелени не греет. С неба взирала почти полная луна с обтаявшим краешком; она давала довольно света, чтобы пройти вдоль берега, но под ее неотступным взглядом было еще более жутко. Сам мир мертвых следил за Хельгой и ее спутниками, выбирая жертву; а что если он выберет не барашка?

Первым шел Тихоня, показывая дорогу. Хельга чувствовала, что он, хоть и храбрится, выставляя себя защитником двух испуганных женщин, на деле боится не меньше их. И это убеждало ее, что змей существует: Тихоня с детства верил в него куда крепче Хельги, сегодня впервые о нем услышавшей. Просунув руку под кафтан, она сжала «ведьмин камень» в ожерелье. Мельком подумала об Ульве Белом – если будет уже совсем плохо, он же спасет ее… если успеет? «Мой милый звериною шкурой одет…» Почему-то вспомнился волчий кожух Эскиля Тени, холодный запах этого меха, к которому она прижималась лицом, когда похититель вез ее в санях, крепко держа в объятиях. Хельга ясно помнила тот странный вечер, будто он был вчера, и в то же время ощущала, как сильно изменилась с тех пор. Та Хельга, уносимая, будто овечка, варягом-волком, казалась ей девочкой, совсем не той, что нынешняя.

Тихоня остановился на поляне у воды, и Хельга отогнала неуместные воспоминания. Луна висела прямо над озером, заливала воды дрожащим серебром отраженного света, и Хельга не сомневалась: этот свет разбудил змея, тот не спит, он видит и слышит все, что здесь происходит. От этих мыслей и от холода весенней ночи у нее стучали зубы, и она куталась в накидку, надетую поверх кафтана, пряча холодные руки.