Я лежал на снегу, окрашивая белоснежное полотно в алый цвет. Боль, сковавшая меня, оттеснила холод. Неприкасаемое, далекое небо теряло свои голубые краски, тускнея в моих глазах. Мир вокруг плыл, унося течением сознание во тьму, где покинутые мир Явь* души, рабствуют под черным солнцем*.

Не придумав ничего лучше, зачерпнул немеющей рукой горсть снега, и положил себе на лицо. Обжигающий хлад трезвил. Лоб и щеки покалывали. Я продлевал на минуты свою жизнь. Замедлял шаги на пути к забвению. Дарил своей душе время, чтобы осознать, понять, смириться.

Меня ждала тридцать первая весна. Достигнув той поры, когда, годы прожиты достойно, а бытность подарила мне уважение и славу, я позорно погибал. Смерть не пришла за мной в чужих краях, где в прошлую осень, под гнетом сотни врагов, я расширял границы. Удваивал простор для нашего народа. Она не явилась за мной, когда я выгнал дикарей с берегов реки Неж. Там, после, я строил со своим племенем крепость, превращая богатые, но голые земли, в будущий град. Не ходила за мной по пятам, и, я воевал. Между долгими походами, обзавелся семьей. Родная моя, любимая женушка, двое сыновей, мальчишки семи и пяти лет от роду. Так редко я видел их лица, но с какой точностью воображал их сейчас. Румянец жены, и острый взгляд, красивая, добрая, ласковая. Озорные улыбки детей, их хитрые, и, при том, чистые, невинные глаза, цвета пасмурного неба. Тоскливо. Будто покидал их осознанно, по своему желанию. Бросал на волю сельчан, и судьбы.

Путь мой прервался в семи верстах от родного дома. По велению князя, выехал в Новый град, до дня Карачун*. Период, когда солнце теряло свою силу, уплывая на долгие часы за горизонт. Зимняя ночь, царствовала под опекой Морены*. Я же, подгоняя коня, и наполняя грудь морозным воздухом, мчался в веселом расположении духа. Позволив затянуть себе песню, и гордо распевая ее молодецким певучим голосом, смел накликать беду.

Они выскочили из лесной полосы, на худых кобылах, подобно стае волков, окружили, брызгая слюной, и размахивая ржавыми клинками. Варвары! Дикий, безжалостный, не терзаемый страхом, народ. Их отразимые набеги были не редкостью, но прежде, я не сталкивался с подлостью этих иноземцев. Один против шестерых, как лесная дичь, угодившая в круг охотников. Неудачно увернувшись от удара, я постыдно упал с коня. Злость прожгла мою грудь, подарив телу и духу сил. Скинув с себя шубу, я ринулся в последний свой бой, вооружившись яростью и мечом. Изо рта валил густой пар, тело, охваченное холодом, бодрилось.

Чужаки спешились со своих коней, что несмотря на преимущество в количестве, давали мне шанс на равный бой. Подобно жалящим пчелам, кружили вокруг меня, переругивались на своем языке, пытались отнять силы, ждали, когда я ошибусь. Размахнувшись мечом, со всей силы ударил одного из них в шею, почти перерубив ее. Чужая кровь окропила мое лицо. Обернувшись, чтобы нанести удар второму, я был пронзен врагом в живот. Страх пришел быстрее боли. Первые мгновения, упав на колени, я еще пытался встать, продолжая сжимать рукоятку собственного меча. Смех дикарей, вызывал у меня тошноту, отчаяние. Они глумились над побежденным. Плевали в мою сторону, пинали ногами, заставляя лечь на снег, умереть наконец, и не пытаться ранить хотя бы еще одного.

Добивать не стали. Забрав коня, шубу, меч, и мешок с походной трапезой, оставили умирать с постыдными мыслями. Снег принял меня, уложив на морозный покров. Теплая кровь, тихой рекой, вытекала из рассеченного туловища. Преставиться подобно бродячему псу — вот оно, унижение для воина!

Если бы я не дожил до почетной старости, то должен был умереть с мечом в руке, на поле брани. Где после победы, мои товарищи, предадут тело огню. Мою душу должна была оплакать богиня Желя*, чтобы я перешел в мир Навь* как достойный, и храбро погибший муж. Но, на мое тело никто не проронит слез. Моей плотью пообедают лесные звери.

Мертвец, молодой дикарь, что умер от моей руки, так же, как и я, лежал на снегу, устремив стеклянный взор в ввысь. Чужеземцы бросили своего брата. Чужой народ, дикий. Не знавший наших богов.

Глаза закрывались. С трудом я открывал их, запоминая каждый кусочек безоблачного неба. Боль уже не чувствовалась так остро. Пальцы рук онемели настолько, что больше не мог ими шевелить. На грудь легла тяжелая рука смерти, и дышать стало труднее.

Так и не успев попрощаться с этим миром, я почувствовал, как в горле застрял последний вздох.

Тьма.

*******************

*Явь — земной мир, мир людей.

*Под черным солнцем — находится в мире Навь.

*Навь — подземный\загробный мир, где царствуют темные боги.

*День Карачун — день зимнего солнцестояния.

*Морена — богиня смерти и зимы.

*Желя — богиня скорби и печали. Оплакивает воинов на поле боя, даря им покой при переходе в мир Навь.

Серый рассвет прогнал тьму. Мир был прежним, однако, бунт красок превратился в пепел. Серебристое небо, стирало из моей памяти, привычный, ярко-голубой океан, что куполом нависал надо мной в момент смерти. Под белыми снежными шапками, торчали темные, почти черные, ветви елей. Моя красная рубаха обрела цвет грозовой тучи. Ни речи, ни шороха кругом. Мороз не окутывал, страшная рана забылась. Не было ни боли, ни страха, ничего.

Мой дух, не имевший различия с бренным телом, стоял напротив мертвеца, коим я был. Спокойное молодое лицо. Короткая борода, что в миру доставляла мне хлопоты, заставляя чесаться. Опущенные ресницы. Узкие губы, слегка приоткрытые, застыли на последнем вдохе. Умиротворение читалось в этом умершем воине. Отмучился. Обрел покой. Но мой дух, был не согласен с усопшим. Я смотрел на лежащего на снегу мужика с осуждением! Как ты мог сдаться? Как посмел бросить свой народ, своих сыновей? Кто будет защищать их? Горечь обожгла мою душу. Хотел открыть рот, закричать, но не смог. Да, я был душой, бестелесным существом, и не принадлежал больше себе. Не мог шевелиться. Говорить. Только взгляд был подвластен мне, давая возможность узревать непривычно серый, безликий мир.

Дух, убитого мной, дикаря, стоял здесь, совсем рядом. Ужас накрыл его призрачное лицо. Взирая на себя со стороны, его широко открытые глаза выражали трагичность, непонимание, и страх пред смертью. Я не мог двигаться, иначе разорвал бы его душу на тысячи кусков. Гнев от содеянного этими варварами, завладел мной. Несправедливо. Лишили всего, и теперь я должен смиренно ждать, вместе с павшим врагом, перехода на ту сторону.

Где же ему, иноверцу, знать про наших богов. Знать о мире Навь, куда путь держат души, после смерти. Ведать, что жизнь в мире Явь, лишь одна из оболочек трех миров. Вот, и стоит, заключенный страхом, и смятением дух варвара.

Слыхал, что боги у этих выродков были. Неправильные, не наши, ни до кого не явившие свой лик. Они придумали своих богов, как придумывают имя новорожденному. Их боги есть ложь! Пыль — перелетающая из уст в уста, дикого народа.

Смочь я, хотя бы, говорить, развлек себя, рассказав, что же ждет такого неверного как он, в мире Навь. Как бы глумились над ним жуткие твари, живущие там. Смеялся бы над его погибающей от страха душой.

В немом молчании, мы продолжали смотреть на коченеющие на снегу тела. Одинокие, неживые, с болью потерь в глазах. И, спустя долгое, как мне показалось, время, впервые я прикоснулся к знакомым чувствам. Ощутил озноб. Дрожь, за которой следовало удивление. Слух вернулся, заполняя пустоту легким хрустом снега, за моей спиной.

Морена!

Богиня смерти и зимы, проводница всех усопших, наконец пришла за нами. Мне стоило в почтении склонить голову, сделать усилие над своим эфирным духом, но, как прежде, оставался бездвижным пленником. Когда она прошла мимо, почти коснувшись моего плеча, я не смог отвести своего невежественного взгляда.