Одним словом, универсальность культуры страны и ее способность выработать набор благоприятных правил и институтов, – вот наше преимущество.

Джозеф Най

Международная деятельность является важнейшим источником власти. Ценности демократии, личной свободы, восходящей мобильности и открытости, которые часто выражаются в американской популярной культуре, высшем образовании и внешней политике, способствуют американскому могуществу во многих областях. По мнению немецкого журналиста Йозефа Йоффе, «мягкая сила» Америки «вырисовывается даже больше, чем ее экономические и военные активы. Американская культура, как низкая, так и высокая, излучается наружу с такой интенсивностью, которая в последний раз наблюдалась во времена Ромейской империи, но с новым поворотом. Культурное влияние Рима и Советской России ограничивалось именно военными границами. А вот мягкая сила Америки управляет империей, над которой никогда не заходит солнце».

Конечно, «мягкая сила» – это не только культурная сила. Ценности, которые наше правительство отстаивает в своем поведении внутри страны (например, демократия), в международных институтах (прислушивание к мнению других) и во внешней политике (поддержка мира и прав человека), также влияют на предпочтения других людей. Мы можем привлекать (или отталкивать) других людей благодаря влиянию нашего примера. Однако «мягкая сила» не принадлежит государству в той же степени, что и «жесткая сила». Некоторые ресурсы «жесткой силы» (например, вооруженные силы) являются сугубо государственными, другие – изначально национальными (например, запасы нефти и газа), а многие могут быть переданы под коллективный контроль (например, промышленные активы, которые могут быть мобилизованы в чрезвычайных ситуациях). В отличие от этого, многие ресурсы «мягкой силы» отделены от американского правительства и лишь частично отвечают его целям. Например, в эпоху Вьетнама американская государственная политика и популярная культура работали вразнобой. Сегодня популярные американские фирмы или неправительственные группы развивают собственную «мягкую силу», которая может совпадать или расходиться с целями официальной внешней политики. Это еще одна причина, по которой наше правительство должно быть уверено, что его собственные действия укрепляют, а не подрывают американскую «мягкую силу». Как я покажу в следующей главе, все эти источники «мягкой силы», вероятно, будут приобретать все большее значение в глобальной информационной эпохе нового столетия. В то же время жесткость, безразличие к чужому мнению и узкий подход к национальным интересам, отстаиваемые новыми односторонниками, – верный путь к подрыву нашей «мягкой силы».

Власть в глобальную информационную эпоху становится все менее осязаемой и менее принудительной, особенно среди развитых стран, но большинство из них не состоит из постиндустриальных обществ, и это ограничивает трансформацию власти. Большая часть Африки и Ближнего Востока продолжает оставаться в доиндустриальном сельскохозяйственном обществе со слабыми институтами и авторитарными правителями. Другие страны, такие как Китай, Индия и Бразилия, представляют собой индустриальные экономики, аналогичные западным в середине ХХ века. В таком многообразном мире все три источника силы – военный, экономический и «мягкий» – остаются актуальными, хотя и в разной степени и в разных отношениях. Однако при сохранении нынешних экономических и социальных тенденций лидерство в информационной революции и «мягкая сила» будут играть все более важную роль.

Власть в XXI веке будет опираться на сочетание жестких и мягких ресурсов. Ни одна страна не обладает большими возможностями, чем США, во всех трех измерениях – военном, экономическом и «мягкой силе». Самой большой нашей ошибкой в таком мире было бы впасть в односторонний анализ и считать, что только инвестиции в военную мощь обеспечат нашу силу.

Сила Америки – жесткая и мягкая – это только часть истории. То, как другие реагируют на американскую мощь, не менее важно для решения вопроса о стабильности и управлении в наш глобальный информационный век. Многие реалисты превозносят достоинства классического европейского баланса сил XIX века, в котором постоянно меняющиеся коалиции сдерживали амбиции любой особо агрессивной державы. Они призывают Соединенные Штаты заново открыть достоинства баланса сил на глобальном уровне. Уже в 1970-е годы Ричард Никсон утверждал, что «единственный раз в истории мира, когда мы имели сколько-нибудь продолжительные периоды мира, – это когда существовал баланс сил. Именно тогда, когда одна страна становится бесконечно более могущественной по отношению к своим потенциальным конкурентам, возникает опасность войны». Но будет ли такая многополярность благом или злом для США и всего мира – вопрос спорный. Я отношусь к этому скептически.

Война была постоянным спутником и важнейшим инструментом многополярного баланса сил. Классический европейский баланс обеспечивал стабильность в смысле сохранения независимости большинства стран, но в течение 60 % лет после 1500 г. между великими державами шли войны. Приверженность балансу сил и многополярности может оказаться опасным подходом к глобальному управлению в мире, где война может стать ядерной.

Во многих регионах мира и в разные периоды истории наблюдалась стабилизация в условиях гегемонии – когда одна держава занимала доминирующее положение. Маргарет Тэтчер предостерегала от дрейфа в сторону «оруэлловского будущего Океании, Евразии и Востока – трех меркантилистских мировых империй, находящихся во все более враждебных отношениях…». Другими словами, 2095 год может выглядеть как 1914 год, разыгранный на несколько большей сцене». Взгляды Никсона и Тэтчер слишком механистичны, поскольку они игнорируют «мягкую силу». «Америка – исключение, – говорит Йозеф Йоффе, – потому что «гипердержава» – это еще и самое манящее и соблазнительное общество в истории. Наполеону приходилось полагаться на штыки, чтобы распространить революционное кредо Франции. В американском случае мюнхенцы и москвичи хотят получить то, что может предложить аватар ультрасовременности».

Термин «баланс сил» иногда используется в противоречивых смыслах. Наиболее интересным представляется использование этого термина в качестве предсказателя поведения стран, т. е. будут ли они проводить такую политику, которая не позволит какой-либо другой стране развить мощь, способную угрожать их независимости? Многие считают, что, судя по историческим свидетельствам, нынешнее превосходство США вызовет противодействующую коалицию, которая в конечном итоге ограничит американскую власть. По словам самозваного политолога-реалиста Кеннета Уолтца, «и друзья, и враги будут реагировать так, как всегда реагировали страны на угрозу или реальное преобладание одной из них: они будут работать, чтобы восстановить баланс». Нынешнее состояние международной политики противоестественно».

На мой взгляд, такое механистическое предсказание не соответствует действительности. Во-первых, страны иногда реагируют на усиление одной державы «бандвокингом», т. е. присоединением к кажущейся более сильной, а не слабой стороне, как это сделал Муссолини, решив после нескольких лет колебаний вступить в союз с Гитлером. Близость к угрозе и ее восприятие также влияют на реакцию стран. Географическая обособленность США от Европы и Азии выгодно отличает их от соседних стран, так как они часто представляются менее близкой угрозой, чем соседние страны в этих регионах. Действительно, в 1945 году США были самой сильной страной на Земле, и механическое применение теории балансирования предсказало бы союз против них. Вместо этого Европа и Япония заключили союз с американцами, поскольку Советский Союз, хотя и был слабее в целом, представлял большую военную угрозу из-за своей географической близости и сохраняющихся революционных амбиций.