– Штурман! Где центр?

Георгий открыл глаза.

– Чуть правее. Площадь, два больших строения…

– Иду на посадку!

Он уравновесил машину над самым грунтом. Грохот заполнял площадь. Люди в панике бежали.

Уве-Йорген выключил мотор.

– За мной!

Они выбрались наружу.

– Теперь – как я учил!

Оба спутника встали позади пилота, автоматы – на груди, руки на автоматах.

– Шагом – марш!

Средний подъезд дома Хранителей был прямо перед ними.

Маршируя, они пересекли площадь и поднялись на крыльцо.

В вестибюле было много людей. Уже знакомый Питеку чиновник заспешил к ним.

– Что вам…

Уве-Йорген кратко приказал:

– Молчать!

Чиновник умолк.

Уве-Йорген приказал:

– К Главному Хранителю! Живо!

Чиновник попятился:

– Это невозможно! Изложите ваше дело, и я…

Уве-Йорген, не снимая автомата с груди, только задрав ствол, выпустил очередь. Штукатурка посыпалась на пол.

– Вопросы есть? – спросил пилот.

Чиновник молчал.

– К Хранителю, живо! Ну, долго мне ждать?

– Но… его нет!

– Веди!

– Но его действительно нет! Он в Сосуде!

– Я тебя самого загоню в сосуд, – сказал пилот. – И ты там останешься, покуда тебя не выплеснут вместе с дерьмом. Ну?!

– Пожалуйста, – тихо проговорил чиновник. Переведя взгляд на Питека, он лишь укоризненно покачал головой. – Я отведу вас.

– Если ты еще будешь болтать…

Чиновник повернулся и торопливо пошел.

Трое зашагали за ним, четко ступая в ногу. Уве-Йорген любил театр и знал – или полагал, что знал, – какие сцены нравятся людям.

Трое зашагали в ногу по бесконечному коридору. Остановились перед железной дверью.

– Открыть!

Чиновник послушно отворил. Руки его подрагивали.

– Вперед – марш!

Лестница. Площадка, перегороженная решеткой.

– Вперед, ты!

– Сейчас, сейчас… Одну минутку…

Чиновник возился. Потом повернул лицо к пилоту, вымученно улыбаясь:

– Надо разрядить. Иначе…

– Быстрей!

– Да-да, сию секунду…

Наконец решетка поднялась.

– Вперед!

Снова коридор. Снова железная дверь.

– Открыть!

Дверь распахнулась. За нею был кабинет.

Уве-Йорген взглянул на Питека:

– Тут?

– Да.

Они вошли, громко, четко стуча каблуками.

Здесь по-прежнему был стол, а у стены – пульт. Компьютер работал; никого не было.

– Где он?

Чиновник развел руками.

– Я же говорил вам: его нет…

– Когда будет?

– Кто может знать это?

– Ладно. Веди к другому Хранителю.

– Они сейчас все вместе… там, в Сосуде.

– По ту сторону улицы, – подсказал Питек.

– Веди туда.

Чиновник покачал головой.

– Туда вам не пройти.

– Даже с этим? – Пилот похлопал по прикладу автомата.

– С чем бы то ни было, – ответил чиновник, чуть улыбнувшись.

Уве-Йорген едва не скрипнул зубами: вся постановка оказалась ненужной, премьера сорвалась: преимущество внезапности было утеряно.

Однако бороться надо до последнего.

Уве-Йорген уселся в кресло.

– Будем ждать. Ты тоже. Сядь вон туда.

Чиновник послушно уселся.

В молчании потекли минуты. Белый спокойный свет лился в окна. Милое солнышко, звезда Даль, затаилась, как представлялось Уве-Йоргену, перед командой: «В атаку – вперед!»

Раскапывать руины Иеромонаху понравилось. Работа была спокойная, интересная. То одно найдешь, то другое. Он раскопал все-таки вход в тот домик. Стал выкидывать землю изнутри. Повозился изрядно. Время от времени вылезал, отирал пот со лба – день был, как обычно, жарким, – поглядывал, где девица, не сбежала ли. Нет, всегда была поблизости. Тихая, смутная немного. Скучает, понимал Никодим. Так и должно. Пара ему нравилась. Она – молодая, пригожая. Он – солидный, надежный. Совет да любовь.

В свой час позвала обедать. Поели. Никодим пробовал заговаривать. Хотелось поговорить о жизни – как она ее понимает. Девица отмалчивалась. Хотя ей, молодой, и негоже было молчать, когда спрашивают старшие.

Отдохнув, Никодим полез копать дальше – все равно ничего другого не придумать. Вырыл шкатулку с кристаллами, попалась еще фотография, залитая пластиком, сохранная. Была она вделана в крышку той шкатулки изнутри. Фотография была скорбная. Люди стояли у надгробной плиты. Вокруг – деревья с длинными иглами, здешние. Схоронили, верно, давно: плита уже влегла в землю.

Кто-то из здешних преставился, стало быть. Имя есть на плите. Как же его звали? Все равно, конечно, – но любопытно.

Снимок был небольшой, плита смотрелась наискось, прочитать было трудно. Однако зрение у Иеромонаха было отменное, не испорченное чтением смолоду. Он прищурился, повертел снимок и прочел все-таки. Одолел.

Ганс Пер Кристиансен – вот что было написано на плите. И дальше – несколько строк, помельче, уже и вовсе неразличимо.

Иеромонах задумался. Кристиансен. И имя не казалось чужим. Упоминалось вроде бы не раз. Если тот самый Кристиансен, понятно. Ну-ка, дай Бог памяти…

И вспомнил.

– Анна! – Он высунулся из траншеи, оперся ладонями о землю, вымахнул весь. – Анна, подойди-ка. Такое дело вышло, что идти надо. Капитана найти срочно…

Было так грустно, что хотелось плакать. Чего-то было жалко. Может быть, несбывшихся, непонятных каких-то надежд? Она не понимала, и оттого становилось еще грустнее.

Сначала показалось – полюбила. Хотелось полюбить, и тут пришел человек – не такой, как все, интересный, уверенный, внимательный. Полюбила, была готова на все. А он почему-то медлил. Может быть, пренебрег, а может быть, и не хотел этого от нее. Или просто был нерешительным. Такое не прощается.

Конечно, молодым его назвать трудно, и она подметила взгляды товарищей, ребят и девушек. Но она думала и поступала по-своему. Так ей казалось.

И если бы он показал, что любит ее по-настоящему, она бы привязалась к нему, наверное, всерьез и надолго. Навсегда ли – этого сказать, конечно, никто не может, но надолго.

Но – он не показал.

Он забывал о ней за своими делами. Конечно, у всякого есть свои дела. Так должно быть. Но забывать нельзя. Внимание должно быть всегда. Подойти с цветком хотя бы. Посидеть, поговорить. Рассказать, как любишь. Какими бы ни были дела – вырваться, чтобы было ясно: дела делами, но важнее, чем она, на свете ничего нет и быть не может.

Такого от него не дождаться – она теперь ясно понимала.

Конечно, если бы она любила – примирилась бы. Но – теперь стало совершенно ясно – не любила. И интерес стал проходить. Потому что увидела: иногда он не знает, что делать, сомневается, колеблется. А ей надо было так верить в человека, чтобы по его первому слову кинуться очертя голову.

Всегда все знают лишь люди недалекие; ей, по молодости лет, это было еще неизвестно.

Нет, не ее судьба.

Сказать ему – и уйти.

И опять, когда нужно, – его нет. Оставил ее и улетел.

Нет, она права, безусловно. Хорошо, что вовремя поняла все.

Он, конечно, будет переживать. Но ничем ему не поможешь.

Скоро ли он там?

Терпение стало иссякать. И тут как раз позвал ее Никодим.

Иеромонах знал направление, и они быстро собрались и пошли налегке. Ходить оба умели. Шли как будто неспешно, но ходко.

Пахота под второй урожай была закончена, и поля, быстро покрывшиеся зеленым ковриком всходов, были пустынны. Но на лугах начинался сенокос.

Иеромонах с девушкой шли не останавливаясь, пока не пришла пора передохнуть. Устроились в тени. Анна откинулась на спину и словно задремала. А Никодим сидел подле кромки луга и, щурясь, любовался тем, как дружно взблескивали косы при каждом замахе. Сидеть было чуть влажно: дождик прошел недавно. Но и приятно.

Никодиму было грустно.

Войны не были для него новостью. Монастырь его стоял у большой военной дороги. Езживали по ней тевтоны, поляки, свеи. Потом они отступали, за ними шли русские.