Они тоже, вслед за мной, подняли глаза вверх и, кажется, не очень-то поняли, где там могут находиться мои друзья. Но ни один не выразил сомнений вслух.

– И снова встретимся здесь же… часов через шесть. Согласны?

– Сколько это – шесть часов?

Я прикинул: период обращения планеты вокруг оси был мне известен – двадцать шесть часов с минутами.

– Это когда солнце будет ниже верхушек деревьев.

– Хорошо. Мы узнаем и скажем тебе.

– А ты, Анна, поедешь со мной.

– Да, – сказала она легко, словно это было заранее ясно.

– Садись, – сказал я. Сел сам, помахал им рукой и включил стартер.

Гравифаг журчал, было слышно, как свистит за колпаком потревоженный воздух. Небо темнело по мере того, как мы все дальше врезались в него. Я проверил, правильно ли сидит Анна, включил страховку, сказал: «Ну, потерпи немного и не бойся» – и запустил маршевый.

Вот тут Анна, кажется, испугалась по-настоящему. Голубой огонь вспыхнул вокруг нас, за спиной зарождался ураган, фиолетовый след оставался позади. Нас прижало к спинкам. Впереди загорелись звезды. Нуш-Анна то закрывала, то снова открывала глаза, страх в ней боролся с любопытством. Вибрация прошла по катеру и затухла. Погасли язычки. Небо стало черным. Позади планета играла всеми цветами радуги. В южном ее полушарии я заметил циклон. Мы легли на орбиту. Теперь внизу был океан, кое-где острова виднелись в нем, как сор на паркете. Перегрузка исчезла, включился гравиген, возникла искусственная тяжесть. Я посмотрел на Анну. Она улыбнулась, оправляясь от страха.

Я отвел глаза, потому что впереди уже знакомо мигали огоньки корабля.

До встречи с Аверовым оставалось двадцать минут. Это время было нужно Рыцарю, чтобы обдумать все трезво и окончательно.

Из центрального поста он ушел в свою каюту. Она была чуть меньше капитанской, но обладала теми же удобствами, только экранов и приборов в ней находилось не так много. Но в них Уве-Йорген сейчас не нуждался.

Он сел в кресло, вытянул длинные ноги и закрыл глаза. Он привык так расслабляться перед действиями, которые могут потребовать всех сил, всей воли, напряжения всех мыслей. Именно такое действие, видимо, предстояло ему в самом близком будущем.

Земля, думал Уве-Йорген. Земля. Что тебе Земля, пилот, не та, не твоя, а нынешняя, во многом непонятная и чуждая, где и памяти не сохранилось ни о тебе, ни о тех, кто некогда был твоими друзьями?

Но их прах и пепел там, подумал он. Там, а никак не здесь. И если человек должен хранить преданность чему-то – а воин должен хранить преданность, если он воин, а не ландскнехт, – то ты, Риттер, можешь быть предан только Земле и никому больше.

Пусть она – не обиталище, а лишь кладбище тех мыслей и тех целей, за которые ты сражался когда-то. Идеи оказались несостоятельными; сейчас ты понял это до конца.

Но – до́роги и могилы. И если нет ничего другого, надо хранить верность могилам. Верность до смерти, привычно подумал он на родном, немецком языке. Верность и преданность. Пусть мы были не правы, но так уж сложилась история планеты Земля, что там нашлось место и для нас. Борьба за сохранение Земли – это борьба и за сохранение памяти о нас, какими бы мы ни были.

Земля. И твой корабль. Ты предан ему, как бывает предан солдат своему полку, своим командирам, и своим подчиненным, и своей боевой машине. Твой корабль – часть Земли, она снарядила его и послала, она положила твои руки на его штурвал. Верность кораблю есть тоже верность Земле, как верность знамени равнозначна верности государству.

А если так, то ты должен сделать все, чтобы в заочной схватке Земли и вот этой планеты Даль-2 безоговорочно победила Земля. Даже если ради этого придется пожертвовать этой планетой со всем, что находится на ней и в ней.

Конечно, если бы был другой выход, ты избрал бы его. Солдат не садист и не палач. Он просто не боится крови, когда путь к победе ведет через кровь. А сейчас другого выхода нет. Незачем терять время, перебирая варианты спасения хотя бы людей земли Даль. Незачем, потому что такого способа нет, это ясно с первого же взгляда. И надо действовать, не произнося лицемерных слов о гуманизме и прочем. Земля должна существовать – вот гуманизм. Любой ценой должна.

Сейчас, когда на борту нет ни Ульдемира, ни Шувалова, капитаном является он, Уве-Йорген. Ему подчиняется экипаж. Но начальник экспедиции в этой ситуации – Аверов. Надо добиться его согласия на решительные и безотлагательные действия.

Убедить доктора будет нелегко. Мир Аверова не знает войн. Ученый боится крови, она претит ему. Он и его современники считают, что человек должен жить уже лишь потому, что он человек. А мы считали, что человек заслуживает жизни только в том случае, если он действительно человек. Человек – это тот, кто силен. Сейчас сильными должны оказаться мы. От этих, местных, нам ничего не нужно. Но если они мешают жить нам, то пусть гибнут.

Аверов этого не поймет. Он будет метаться, медлить. И дотянет до того момента, когда поздно будет что-то предпринять, и погибнут все. Или до момента, когда на корабль вернутся капитан и доктор Шувалов; хотя, судя по молчанию катера, там у них возникли какие-то осложнения.

У Аверова есть своя сила и своя слабость. Можно использовать и то и другое. Но прежде чем приступить к разговору с ним, надо еще раз вдохнуть родной воздух и дать глазам отдохнуть, полюбовавшись родным и привычным. Там, где проходили лучшие годы жизни. Тем, что и теперь видится ночью в тревожных солдатских снах…

Уве-Йорген открыл глаза и поднялся. Подошел к дверке, ведущей в Сад памяти. Распахнул ее. В каюте не было посторонних, и нечего было опасаться, что кто-то заглянет и увидит.

Перед ним открылась обширная поляна. Действительно, мельком подумал он, неплохое место для схватки мчавшихся навстречу друг другу рыцарей, закованных в панцири, с опущенными забралами и тяжелыми копьями наперевес.

Но рыцарей не было, и не было копий. Солнце стояло на закате, дул легкий ветерок, и пахло вянущей травой. Машины стояли под маскировочными сетями, а в небе Фогельзанг, круто снизившись и задирая нос, шел на посадку. Уве-Йорген остановился подле своего «мессершмитта», и смотрел, как садится лейтенант Фогельзанг, и поглаживал ладонью зеленый дюраль, теплый на ощупь.

– Смотри, Уве, – сказал он сам себе. – Смотри, это та Земля, за которую ты готов драться в очередной раз, пилот.

Аверов расхаживал по салону, и шаги его с каждой минутой становились все стремительнее, словно он должен был куда-то успеть, добежать вовремя. Впрочем, скорее он просто убегал – убегал от мыслей, а они все догоняли и догоняли его, настигали, спрашивали, приходилось искать и находить ответы, и с каждым разом это становилось все труднее.

«Шувалова с капитаном все нет, – говорили мысли. – Значит, планета встретила их недоброжелательно. Контакт оказался невозможен – или привел к плохим результатам. Да ведь так оно и должно было быть».

«Нет-нет, – отвечал своим мыслям Аверов. – Еще ничего не случилось. Срок не истек. Правда, самый крайний – но все же срок. И еще не пришло время принимать решения».

«Когда же наступит это время? – спрашивали мысли. – Где та грань? Та минута, когда уже необходимо будет решиться?»

Но если никто не вернется с планеты своевременно, это еще не будет означать, что планы эвакуации рухнули. Наоборот: контакт мог оказаться столь плодотворным, что Шувалов и капитан сейчас ведут конкретные переговоры, чтобы вернуться на корабль с уже готовой диспозицией. Надо ждать, ждать.

Ну а если вы так и не дождетесь и ты встанешь перед необходимостью решать: чем пожертвовать? Если окажется, что без жертв не обойтись? Ты не привык действовать, потому что вы создали для себя такой мир, в котором понятие жертвы перестало существовать. И не подумали как следует о том, что, покидая свой мир, вы оставляете позади и его благоустроенность, и его законы. Что они, эти законы, вовсе не носят вселенского характера. Что жизнь каждого не везде и не всегда священна. Что не везде и не всегда все – свои, что случается так: есть свои – и есть чужие.