Я сказал Анне и Никодиму, что мы пробудем здесь часок-другой. Они обрадовались: после стычки всем хотелось расслабиться и подышать сухим хвойным воздухом, чтобы выветрить из легких кисловатый пороховой дым. Иеромонах огляделся, прошелся туда-сюда, потом взял мою лопату, спрыгнул в вырытую мною раньше траншею (я подбирался ко входу в очередную развалину), поплевал на руки и стал копать. Он умел находить утешение в тяжелой работе, в ее незамысловатом ритме, в игре мускулов, в медленном, шаг за шагом, движении вперед. Мне, наоборот, не хотелось двигаться, напрягаться, и я неторопливо побрел между деревьями, чтобы найти местечко поуютнее, присесть и поразмышлять. Анна, подумав немного, догнала меня и пошла рядом, не заговаривая, но время от времени поглядывая на меня; я не пытался угадать, о чем она думала, мне надо было сосредоточиться на моей задаче и тех людях, которых мне нужно будет поднять и повести: и в то же время я рад был всему, что не давало мне сконцентрироваться, помогало не думать, и я был благодарен Анне за то, что она шла рядом.

Мы медленно шли, и вдруг странное ощущение нереальности происходящего овладело мною. Рассудком я понимал, что все это есть на самом деле – звезда Даль, планета, ее странное маленькое человечество, наш корабль на орбите – адская машина со взведенным механизмом – и угроза гибели, нависшая надо всем. Понимал – и все же не мог заставить себя поверить в подлинность фактов и необходимость действий. Сейчас подлинным было другое: летний день, запах леса, пересвист птиц, листья папоротника, бьющиеся о колени, и томление духа, и Анна, шедшая рядом.

Мысли, как вода, копившаяся в лужице, все поднимались и поднимались, и нашли местечко пониже, перелились и побежали не туда, куда было бы нужно, а туда, куда вел уклон. Я вдруг поймал себя на том, что привычно думаю о себе и Анне, и о нашей жизни, совместной и долгой – все равно, здесь или на Земле; я видел нас в разных ситуациях, они были когда-то пережиты мною, только не с ней, а вот теперь я брал эти готовые положения и подставлял в них Анну и пытался представить, как будет она в них выглядеть. Это походило на сцену, когда ты распахиваешь гардероб и начинаешь примерять на пришедшего с тобой человека платья и шубки, оставшиеся от кого-то другого, не думая о том, что человек хочет вовсе не этого, он хочет своего, что никогда не было чьим-то чужим, и не понимает, что разница тут чисто воображаемая… И может быть, поэтому наши с Анной разговоры могли течь бесконечно – но как только я пытался свернуть в нужную мне сторону, она мгновенно уходила в себя, и я ничего не мог с ней поделать. Если бы у меня было время и не было других забот, я, наверное, успел и сумел бы понять, о чем думает Анна и что чувствует, и почему на одни темы разговаривает, а на другие – молчит, и что мне надо сказать и сделать, а чего ни делать, ни говорить не надо. Тут трудно полагаться на интуицию, как это обычно делается, – любовь, мол, подскажет; любовь всегда занята сама собой настолько, что ничего подсказывать не собирается. Да, было бы время и не было бы забот – но никто не предоставляет нам отпусков для любви, не выключает на это время из жизни; и жаль.

Вот такие мысли булькали у меня в голове, и я, конечно, не сразу понял, о чем заговорила Анна, и не сразу стал внимательно слушать.

– …Я бы хотела, чтобы у меня было много-много детей. Семеро. Ну пусть трое.

Я пожал плечами.

– Пожалуйста, – сказал я самоуверенно. – Это вовсе не самое трудное.

– Ты не понимаешь. Кто же даст мне семерых? У нас даже второго получают очень не скоро.

– У нас, на Земле, это происходит иначе. Правда, там тебе придется рожать их самой.

– Знаю, ты говорил уже… Ты думаешь, я попаду на Землю?

– Все должны попасть отсюда на Землю. Иначе – гибель.

Но я произнес это таким тоном, словно гибель, грозившая всем, была условной – чем-то вроде игры, в которой погибший через несколько секунд снова вскакивает, чтобы принять участие в очередном туре.

– Не знаю… На Земле… Не представляю, как там. Мне кажется, там нехорошо. У нас тут лучше. Не надо на Землю. Надо, чтобы тут, у нас, ребятам разрешили придумывать, что они хотят, а нам – иметь столько детей, сколько нужно каждой, чтобы она была счастлива. И не надо никуда ехать. Я не хочу на Землю.

– А как же я?

Анна нахмурилась.

– Ты? Ну если захочешь, сможешь остаться здесь…

– С тобой?

Но это в последние дни стало запретным направлением.

– Я сама не знаю. Не надо об этом.

– Нет, давай все-таки… Ты меня не любишь?

– Знаешь, что-то прошло, пока тебя не было… Нет, не хочу говорить.

– Тогда, может, мне лучше совсем уйти?

Я говорил это, словно действительно мог уйти – сесть на поезд и уехать куда-то. Но здесь не было поездов, и никуда я не мог уехать – от корабля, от товарищей, от нее…

– Нет! Мне с тобой хорошо.

– Но тогда почему же нам не…

– Хорошо так, как есть. Не хочу, чтобы было иначе.

– Так не может продолжаться долго.

– Ах, не знаю, я прошу – не надо об этом. Мне самой непонятно. Но если ты думаешь, что тебе надо уйти, – уходи. Мне будет горько, но – уходи…

Для продолжения разговора следовало бы сказать: и уйду. Сейчас возьму и уйду. И больше мы с тобой никогда не увидимся. Но уйти было некуда.

– Пойдем в лес?

– Пойдем…

Мы прошли метров триста и остановились.

– Не надо!

– Слушай…

– Ну не надо. Я обижусь.

– Но ведь раньше…

– А теперь нельзя. – И она отступила.

Я уныло сел на толстый, гниющий на земле ствол. Анна стояла вблизи, обрывая иглы со сломанной ветки. Потом подошла и села – не совсем рядом, но близко.

– Обиделся?

– Нет, – сказал я, и это было правдой. – Разве я могу на тебя обижаться?

– Расскажи что-нибудь. Ты ведь обещал о многом рассказать мне. Обо всем, чего я не знаю. Например, как ты жил на Земле. Что ты там делал? Пахал? Строил? Мастерил вещи? Или, может быть, рисовал картины? Писал стихи?

– Стихи я, конечно, писал – в молодости… Ну если говорить о последних годах, то я тренировался вместе с товарищами, готовился к этому вот полету.

– А раньше?

– Занимался многими вещами. Пытался найти самого себя. Но, видишь ли, я, видно, из тех людей, что могут найти себя только через другого человека, только отражаясь в другом.

– Разве можно столько лет искать самого себя? Какая от этого польза другим людям?

– Не знаю… Но, конечно, я все время что-то делал.

– Скажи, а то, что вы хотите сделать с нами… что это дает тебе? Ну вот именно тебе… Ты нас так любишь? Или тебе неприятно, что может погибнуть мир? Или еще что-то? Ведь если мы все-таки погибнем, ты все равно будешь жить, да?

Я ответил не сразу. Буду ли жить? Наверное… Это, конечно, будет неудачей, горем, но расхочется ли мне тогда жить?

– Здоровье у меня хоть куда, – сказал я как можно легкомысленнее. – Но к чему сомнения? Мы спасем вас.

– И если спасете, ты будешь считать, что сделал главное? То, ради чего стоило жить? Значит, вы спасаете нас ради самих себя?

– Ну, – сказал я, – всякое дело человек делает прежде всего для себя. Потому что иначе не может. А если и может, то не хочет. Он выполняет свою волю, свое желание. Для себя – и для других. Важно, чтобы не для себя одного. А тебе чего хотелось бы?

– Мне хочется, чтобы делали ради нас. Чтобы делали даже в том случае, если вам потом станет не лучше, а хуже. Чтобы была боль. Потому что тогда мы остались бы связанными надолго. Вот вы привезете нас на Землю или еще куда-нибудь. Вы ведь не останетесь с нами, снова приметесь за свои дела и будете считать, что сделали для нас все, что должны были. А мы…

– Вас не бросят. Будут люди, которые помогут вам.

– А ты?

– Я? Мы с тобой уедем куда-нибудь на несколько месяцев, на полгода… Уедем отдыхать, уедем жить.

– Ладно, – сказала она, помолчав. – Вернемся.

– Я так и не понял, что ты хотела узнать.

– Я и сама не понимаю, Уль. Наверное, я спрашивала не то, что нужно. В самом деле, чего мне еще? Ты меня любишь…