Что меня возвышает над самой собой, так это моя любовь. Она ведет меня, она организует мое эмоциональное поле… У женщины сексуальность — ожидание настоящей любви. Поэтому для нее это озарение и надежда…
Любовь возвышает. Иногда опрокидывает мордой в грязь. Бывает. А вообще-то, она всегда, как бумажный змей, должна парить высоко в небе. Нужен только простор, чтобы разбегаться, и еще надо уметь натягивать или вовремя отпускать бичеву, чтобы змей не опустился на землю…
Целомудрие, неприкосновенность… «Не давай поцелуя без любви»… Только любовь, только любовь может все…
— Хотите, я расскажу вам сказку о руках? Да-да, о руках. Ваших, моих. Руки-чудесные оттиски души их обладателя. Вглядитесь в свои руки, они так не похожи на руки других! Пальцы на них так точно отображают характер! Листья судьбы в прожилках линий…
Глаза для видящего. Руки видят за тех, кто незряч. В отсутствии света пальцы заменяют нам глаза.
Они безошибочно определяют любимого человека и облетают его со скоростью взгляда.
Всплеск рук и единый порыв чувств. Все сразу же меняется и приобретает другой смысл.
Прощание и взмах руки. Долго еще ловит взгляд этот взмах, как последнюю весточку о потерянном вдруг тепле…
Вот пара моих рук. Как крылья забытых вечностью птиц. Они многое могут. Летать, что-нибудь изобретать необыкновенное, волновать воображение, передавать информацию, когда глаза застилает тревога и их не в силах поднять на собеседника. Они могут ласкать, любить и разговаривать. Да-да! Разговаривать, если не можешь найти нужных слов.
Мои руки… Смотрите, они светятся, перетекая от одного образа к другому. Они измеряют ток моей крови. Они могут развеселить вас, когда я буду вам показывать сценку. Например, как мило бранятся двое влюбленных, а потом мирятся… Вот переплетаются пальцы и замирают — мои персонажи счастливы! Диковинными морскими светящимися животными, что парят в водных глубинах, они расправляются, с каждой минутой преображаясь.
Что-то сбилось. Лопнула где-то самая главная пружинка в организме, и руки опали, потеряли жизнь, уже никого не волнуя.
— Какая у меня душа? Кто я? Мы кто? Боги? Или черти? Неужели мы никогда так и не познаем себя?
«…Разум, обращенный на самого себя, похож на местную знаменитость, вызывающую улыбку чужеземцев…»
Интересно, да?
V
«…Сказка, детство, время, прошлое.
Мечта — юность — немая реальность —
внутренний мир. Действительность —
одиночество…» Из тетради Эльмиры.
Учебный театр института. За столиком сидит Павел Романович. Он смотрит этюды.
На сцене появляется фигура человека, облаченного в яркий, из красочно-зазывального соцветия различных лоскутков, костюм. Этот костюм напоминает костюм клоуна.
Человек достает из коробки метроном. Странно, почему метроном? Нелепость. Ставит его на возвышение и пускает пальцем стрелку. Прислушивается к стуку — так-так, так-так. Метроном начинает отсчитывать время? Человек в неплохом расположении духа. Напевая, садится к столу. На столе зеркало. Он всматривается в свое лицо. И вдруг, как-то весь устало обмякнет, тускнеет взглядом. Оглядывается и видит принесенный с собой мешок. Немного поразмыслив, он приступает к обстоятельному извлечению из него содержимого. Раскладывает этот реквизит на столе, рассматривая каждый предмет неспеша, с большим вниманием.
Лицо человека при этом означивается по-разному. С каждым из этих предметов, видимо, связаны какие-то волнующие память мгновения. Он постоянно оглядывается то на дверь, то на метроном, будто ожидая кого-то.
Наконец, вздохнув, он как-то нехотя, начинает разгримировываться. На лице подобие усмешки. Медленно снимает грим.
Метроном стучит, уходит время… Человек то и дело взглядывает то на него, то на дверь, еще не теряя надежды. Она еще есть в его глазах, в движениях рук, поворотах головы…
Но ничего не происходит. Стучит метроном, и никто не нарушает одиночества этого человека.
Еще раз бросил взгляд на дверь, растерянными, ставшими вдруг неживыми руками он начинает брать со стола предметы и класть в мешок. Размазанные по лбу, щекам остатки грима придают лицу выражение гримасы обреченности и тоски.
Вот он встает и идет к метроному. Останавливает стрелку. Человек смахивает с него пыль и прячет в коробку.
Тишина. Время уже остановилось. Его ход теперь никому не нужен. Сгорбленная, обремененная своей ненужностью в этом мире, фигура человека становится маленькой, нескладной. Костюм теперь насмешливо, с площадной крикливостью, подчеркивает состояние своего хозяина.
Он идет к двери, проходит сцену и удаляется вместе со своим одиночеством…
— Эльмирк! У Пал Романыча даже слезы на глазах навернулись!
— Правда? А мне кажется, не совсем получилось то, что я задумала.
— Да хватит тебе самоедством заниматься! Тебе говорят, было-во! Чего тебе еще?!
— Хорошо бы… Помните наши упражнения на первом курсе? Помните — «Руки»?
А «Предметы живут и разговаривают»? Ой, сколько напридумывали мы тогда! Здорово-то как было!
— «Утопленники». Народ пришел тогда посмотреть нас! Пришлось даже повторить еще. Помните?
— Как же, как же. Мы ведь впервые на них зрителей-то позвали. Им наше лицедейство понравилось!
— Чего-то мы уже в воспоминания ударились. Стареем, что ли?
— Стареем, не стареем, а вспомнить есть что. Какие мы маски-то сделали тогда? Прямо класс! А пластическое решение? А, да что говорить!
Дома уже все спят. Петька положил под щеку кулачок и посапывает в своей кроватке.
Что-то вдруг взгрустнулось и потянуло в Питер, к Юре.
«Раздвоенность какая-то. Юркин друг, замечательный Брок, прав: надо или туда, или сюда. Середина для стоящих пешеходов и инвалидов. Ничего. Скоро все разрешится само собой. Вот кончу институт».
Эля разделась и легла в постель. Как всегда, сначала в голову полезла всякая всячина. Потом перед глазами стали всплывать цветными снами какие-то картины.
«Я вижу целую панораму. Это Нидерланды времен испанской экспансии. Так зримо написано у Метерлинка.
В небе висит луна. Косогор. На нем стоит под большими старыми дубами пастух «Рыжий Карлик», опираясь на длинный посох. Рядом с ним кривой мельник, который уже успел остановить свою мельницу. Ее крылья замерли, как крест.
Эти двое с тревогой всматриваются вдаль. Снег освещает их синие чулки и красные плащи.
Внизу, в долине, на зимнем лугу мирно пасутся овцы, а за ними полыхает огнем положенная испанцами ферма. По каменному мосту к деревне «Назарет» проскакали испанские вооруженные всадники. У каждого за спиной в седле ландскнехт в ярко желтом.
Они уничтожат в той деревне всех младенцев. Господи, почему в мире жестокость имеет такую власть? Промысел дьявола. А жизнь так прекрасна, если 6 не убийства и пролитая кровь…
Фу ты, надо спать. Поздно уже. И ни о чем не думать!» А в голове опять закопошилось. Мысли, мысли…
«Кто мы? Какие мы? Для чего существуем? Или уже существовали? И будет ли будущее? Радуемся чему-то, или радовались уже. Горюем, или отгоревали? Кто нас ведет и куда? Почему разными дорогами?
Дороги, дороги… Мои в Питер и обратно. Все мы мечемся в своем одиночестве. Мы все блуждающие одиночества.
А я во сне все еще летаю. Значит, расту. Ну, спать, спать!»
И вдруг Эля увидела себя. Будто со стороны. Она пробирается сквозь молочный жутковатый туман по каньонам каких-то узких улиц-лабиринтов. На ней странный головной убор. Кругом тонут в тумане очертания незнакомых домов. Откуда-то всхлипывающий, с подвыванием женский голос. Не то плачет, не то поет на незнакомом языке. И размораживается вечность…
— Танька, я у тебя не смотрела какого-нибудь альбома?
