— Как Вы себя чувствуете?
Повернув голову, я увидел одетого в пуштунскую одежду высокого седовласого европейца.
— Пока Вы были без сознания, я вколол обезболивающее и перевязал Ваши раны. Вы удивительно везучий человек, Юрий. Два сквозных ранения левой ноги и одно в правой. Думаю, кости не задеты, но месяц Вы точно ходить не сможете.
— Кто Вы? — с трудом ворочая языком, поинтересовался я, хотя знал ответ на свой вопрос.
— Меня зовут Генрих. Не сомневаюсь, что вы слышали обо мне. И да, я уже нашёл кинжал в вашем рюкзаке.
— В ранце, — поправил я.
— Простите, в чём?
— В ранце десантника, это та вещь, которую Вы назвали рюкзаком, — не удержался, чтобы не съязвить, я.
— Ха-ха-ха, — рассмеялся Харрер. — Я слышал, что в советской армии есть сложности со снаряжением, но называть этот брезентовый мешок, кустарно обшитый дополнительными карманами, ранцем десантника действительно смешно.
— Зато он функционален, — скривившись от боли, процедил я и попросил:
— Дайте воды.
Подойдя к джипу, Генрих открыл дверцу, достал из кармана боковой двери небольшую флягу и, вернувшись, дал её мне.
Выпив досуха, протянул пустую флягу обратно.
— Спасибо.
— Потерпи́те. Скоро мы приедем в одно место, где Вам окажут медицинскую помощь.
Время тянулось. Где-то вдалеке слышался шум винтов пролетающих вертолётов. Наверняка искали нас. Только определить направление, в котором ушли душманы, было сложно. Рядом с Мукуром несколько кишлаков, и за оставшееся до захода солнца время осмотреть их нереально. К тому же за такой короткий период наши не могли успеть подтянуть нужное количество сил и средств.
Начинало темнеть, и потому как моджахеды оживились, поднимаясь со своих мест, я понял, что скоро поедем.
Прошло ещё полчаса, и из дома вышел среднего роста сухощавый тёмноволосый с проседью афганец, его благообразная борода была аккуратно подстрижена. На нём был нагрудник с дополнительными магазинами, а на ремне за правым плечом стволом вниз висел автомат Калашникова. С одного взгляда было ясно, что это полевой командир.
— Пэ мотаро ки вруно! (По машинам, братья!) — громко скомандовал он, и все дружно забегали по двору. Часть моджахедов вместе с командиром села в джипы, стоявшие во дворе, остальные побежали в соседний дувал, где скорее всего были ещё машины.
Мне комфорта никто не обещал. Подхватив под руки и не особо церемонясь, меня закинули в багажник Тойоты.
Удивительно, но в этот раз я сознание не потерял. И несмотря на сгущающиеся сумерки, разглядел ущелье, когда мы к нему подъехали.
Горный хребет в этом месте имел характерный разрыв. Казалось, какой-то великан разрубил его взмахом гигантского меча. Через долину к ущелью вело много грунтовых дорог, на которых наши разведгруппы не раз забивали караваны с оружием и боеприпасами.
Я неоднократно пролетал над этими местами на вертолёте и поэтому очень хорошо здесь всё знал. У меня всегда была прекрасная топографическая память, а после попадания в прошлое она стала идеальной. Мне хватало лёгкого взгляда, чтобы потом я мог с завязанными глазами нарисовать всё досконально.
Но мы никогда не заходили и не залетали в само ущелье. Для нас это была terra incognita, неизведанная земля…
В самом ущелье моджахеды ничего не боялись, и мы ехали с зажжёнными фарами. Дорога оказалась почти прямой. Только в паре мест она вильнула влево, а затем вправо. Так что запомнить её не составило труда. Приехав в лагерь моджахедов, меня вытащили из машины и сбросили на землю. Из другого джипа вытолкали Сашку и сразу увели. Как я понял из разговора полевого командира, отдававшего команды, Коршунова бросили в зиндан.
Зиндан представлял из себя подземную тюрьму. Часто она просто выкапывалась и была ямой с глубиной восемь — десять метров. В нижней части такая яма имела площадь до двадцати метров. А чтобы лишить узников любой возможности побега, стены иногда специально делали каменными и наклонными по принципу кувшина или пирамиды. Входом и выходом из нее было отверстие в потолке диаметром не более одного метра, прикрытое решёткой.
Со мной явно что-то происходило. Действие обезболивающих, вколотых Харрером, должно было уже закончиться, а острая боль всё не приходила.
Как только я его вспомнил, он подошёл вместе с кем-то ещё. Сделав вид, что потерял сознание, я услышал, как Харрер остановился надо мной и сказал:
— Вот он. У него три сквозных пулевых ранений в ноги. В зиндан нельзя, начнётся гангрена. Алан, давай клади на носилки, отнесём его к тебе в малую палату.
Сквозь слегка приоткрытые веки я разглядел, что меня занесли в небольшую пещеру, примерно пять на четыре метра, и положили на удобный топчан.
Сначала над моими ранами склонился высокий, чисто выбритый афганец средних лет, которого, как я слышал, звали доктор Алан.
Осмотрев и слегка надавив на кожу вокруг ран, он поднял голову и на английском языке позвал помощника:
— Франсуа, скажи, пусть принесут горячую воду, и захвати мой дежурный саквояж.
Франсуа, типичный француз, невысокий, некрупного телосложения, кареглазый, черноволосый, с крупными чертами лица и вытянутым носом, развернулся и быстрым шагом вышел из палаты.
Через пять минут он принёс саквояж доктора, а за ним внесли тазик с водой.
С меня сняли штаны, затем промыли от пыли и обработали лекарствами раны.
— Поразительно! — доктор, который проделал надо мной все эти действия, обратился к Харреру, стоящему рядом, — раны выглядят так, как будто прошло пару суток с момента их нанесения.
— Да? Интересно, — и Генрих склонился над моими ногами. — Алан, надо поставить возле него охранника, чтобы не сбежал.
— Вы шутите? С такими ранами далеко не убежать.
— О-о-о, Вы не знаете русских, — ушёл от прямого ответа немец, который понял, что у меня работает регенерация, — они умудряются сбегать и не с такими ранениями!
Прошло десять минут, и, посадив возле входа в пещеру сторожа, меня оставили в покое.
Аккуратно осмотревшись, я понял, что лежу один. То ли мне выделили отдельную палату, то ли раненных сейчас у моджахедов не было.
Я лежал и размышлял о том, почему не чувствую боль. Бесспорно, это было связано с той водой, которая отправила меня сюда. Как там её называл в своём дневнике Харрер — «Живая»? В голове была какая-то пустота. Наверное, это результат пережитого мной шока.
И вот, когда я совсем расслабился, меня накрыла волна такой боли, что моё тело несколько раз изогнулось, сбрасывая на пол простыню, которой меня укрыли. Мои внутренности горели огнём. Не хватало воздуха, и некоторое время я ничего не видел и не слышал. Показалось, что я умираю. Сколько времени длилась моя агония, сложно сказать, но когда меня отпустило так же внезапно, как и началось, я увидел, что возле меня стоит несколько человек. Врач, чистивший мои раны, держал в руках пустой шприц.
— Слава богу! Мы уже решили, что не вытянем Вас. Я вколол Вам лошадиную дозу адреналина и самое сильное обезболивающее, которое у нас нашлось.
Говорить не хотелось, и я прикрыл глаза. Не знаю, что со мной было, но почему-то я был уверен, что выкарабкался бы и сам.
— Он заснул, — произнёс голос доктора, — пойдёмте, пусть отдыхает.
Через пять минут я приоткрыл глаза и, осмотревшись из-под век, никого кроме сторожа, не увидел.
Не было возможности проверить, чтобы не привлечь внимания, но мои ощущения говорили о полном выздоровлении тела.
Афганцу у входа было скучно смотреть на меня и, решив, что я не представляю опасности, он развернулся и, что-то тихо напевая, сел лицом к выходу, откуда через откинутый полог ярко светила луна.
Осторожно приподнявшись, я ощупал свои ноги и не почувствовал никаких болевых ощущений. Спокойно контролируя охранника, не торопясь размотал бинты, и взглянув туда, где были дырки от пуль, ничего кроме лёгких рубцов не увидел.
