– Как это, остаться? – удивлённо переспросила тётя Зоя.

– Понимаю, вам, возможно, здесь трудно будет находится, не чувствуя себя хозяйкой… Но с другой стороны покинуть эти стены совсем – разве не тяжелее? Вы могли бы остаться с нами, приглядывать за Домом и хозяйством – мы ведь всю жизнь прожили в городе, и опыта жизни в деревне у нас нет, и никого мы здесь не знаем.

– Остаться… – задумчиво повторила старушка. – Но как же? В качестве кого же? Приживалки?..

Арина никогда не была склонна к слишком долгому топтанию вокруг да около и подборам слишком изысканных форм выражения для простых по сути вопросов, а потому ответила коротко:

– Экономки.

Тётя Зоя не ответила. Видимо, предложение было для неё слишком неожиданным. Не встретив явного неприятия, Арина продолжила:

– Нам, двум городским дикаркам, да ещё изуродованным творческими профессиями, нужна экономка. Не просто заходящая в чём-то пособить соседка, а человек, который будет жить с нами и помогать нам, скажем так, адаптироваться в новой среде обитания. Вы говорили, что хотите помогать внуку, устроиться подрабатывать, купить какой-то угол… Если вы согласитесь на моё предложение, то угол вам покупать не придётся, значит, вся выручка от продажи дома останется на счету Алёши. Кроме того, экономка – это не приживалка, а рабочая единица с ежемесячным, пусть и небольшим, жалованием.

– Но я хотела жить поближе к внуку… – старушка явно колебалась, но Арина, неплохо разбиравшаяся в людях, уже чувствовала близкую победу. Слишком тяжело было расстаться тёте Зои со своим живым Домом, к тому же предложение явно было не лишено выгоды.

– Вы будете его навещать. А я со своей стороны попробую помочь вам добиться, чтобы Алёше разрешили приезжать к вам на выходные и каникулы. В конце концов, вы теперь будете жить не одна, и оснований в отказе быть не должно.

При этих словах глаза старушки засветились:

– А ведь и правда! Если бы Алёшенька смог приезжать сюда!.. Но зачем вам это нужно? Разве он не будет вам мешать?

– Надеюсь, что не будет… – развела руками Арина. – К тому же, в конце концов, можно же находить какие-то решения… У дома будет отдельная пристройка, которая станет служить не только моей мастерской, но и своего рода гостевым флигелем. Когда-то мы с Ларой можем уехать на недельку-другую – мы любим путешествовать. Одним словом, этот вопрос мне кажется решаемым. Если, конечно, мальчик… – Арина запнулась, но всё же досказала, предпочитая конкретику в деловых вопросах. – Если мальчик не проблемный.

– Нет, что вы! – замахала руками тётя Зоя. – Он, наоборот, очень тихий! Поэтому его более бойкие дети обидеть норовят… И воспитатели никогда не жалуются на него. Вы сами можете спросить, если сочтёте нужным. Кстати, он у меня рисует хорошо. Хотите я вам покажу его рисунки? Вы сказали, что вы художница…

Дело можно было считать слаженным. Не то, чтобы Арину вовсе не беспокоило возможное появление в теперь уже её Доме неведомого сироты, но… Арина ясно чувствовала, что иначе горе бывшей хозяйки от разлуки с Домом неминуемо останется в его стенах, отягощая жизнь в нём, ложась невидимым бременем на новых хозяев. А она не желала, чтобы в этом прекрасном Доме жило горе. В таком Доме должна жить отрада и надежда, и любовь. И значит, нужно думать не только о трубах и пандусах, но и об атмосфере, в которой собираешься жить. И создавать эту атмосферу уже теперь, утишая горе и даря надежду.

В сумрачном расположении духа возвращался Андрей Григорьевич с заседания областного департамента образования. До того погрузился в невесёлые и тревожные думы свои, что, выходя из автобуса, едва не сшиб с ног шедшую к нему женщину. Извинился перед нею с отменным сокрушением и, как ни растревожен был, а заметил, что женщина-то – явно не из местных. Местных Лекарев знал, как родных, а эту впервые видел. Высокая, худощавая, одета просто и неприметно – сапоги высокие, тёплый пуховик ниже колен, перехваченный широким ремнём, на голове не то платок, не то шарф сочного, бордового цвета, оживлявший почти монашеский облик… Лицо тонкое, бледное – оно было бы также вовсе неприметно, если бы не глаза… Лишённый оригинальности поэт непременно сравнил бы их с озёрами – настолько огромны были они. Но сравнение это было бы не более чем «штамповкой». Если и озёра, то в день осенний, озёра, «шугой» подёрнутые, озёра, готовые вот-вот сдаться холодам и замёрзнуть до светлого дня, когда победительное солнце растопит ледяной покров. Такие глаза редко встретишь и не обратить внимание на них трудно.

Женщина поднялась в автобус и заняла место у окна. Горожанка, – безошибочно определил Андрей Григорьевич. И, пожалуй что, москвичка. Или петербурженка? Нет, скорее москвичка. Что бы делать здесь гостье из имперской столицы? Женщина задумчиво и немигающе смотрела в окно, словно вбирая в свои стынущие озёра образ открывавшейся взору пасторали. Уж не покупательница ли на Зоин дом посмотреть нагрянула? Очень может быть, вроде бы ждала та смотроков со дня на день… Сговорились ли? Ну да о том, должно, Сима уже знает!

Не разглядывая дольше незнакомку (даже и неприлично так долго человека изучать, точно манекен в витрине!), Лекарев устремился к своему дому, возвратившись к думам, тревожившим его теперь куда сильнее судьбы соседской избы.

Тревожиться Андрею Григорьевичу было о чём. Утром на заседании областного департамента образования озвучили список школ, которые могут быть закрыты ввиду «неперспективности» (читай, малочисленности). Ох уж эта чиновно-безумная «неперспективность»! Это ещё во времена советские повелось! Сперва разорили деревню русскую дотла своими бандитскими коллективизациями, а затем взялись опустошённые сёла в «неперспективные» записывать. В 90-е – не записывали. В 90-е, в вакханалии жадного и повсеместного грабежа, просто разворовали немногочисленные крепкие совхозы-колхозы, разорили «рекетом» едва успевшие народиться кооперативы да фермерские хозяйства… Выжившим и выстоявшим в том угаре по совести памятники следовало бы ставить. Да куда там! После «лихих 90-х» вновь явилась «государственная политика»… И что же сказала политика та? А всё то же: «неперспективные» школы, «неперспективные» больницы, «неперспективные» сёла… Нечего на них бюджетные деньги расходовать, оптимизировать, как ненужный балласт! Есть на целый район одна школа – и довольно, пусть в неё и ходят все окрестные ребятишки. О том, как им ходить туда за столько вёрст, да по нашим дорогам, да зимой или в осенне-весеннюю распутицу – чиновным головам дела не было. Что такое отнять у села школу? Значит, убить, добить село. Потому что не смогут в нём оставаться семьи, понимая, что детям их негде будет учиться. Значит, последняя молодёжь принуждена будет уехать, и останутся одни старожилы, чьи сроки сочтены. Пройдёт лет десять, и уйдут они, и останется на месте когда-то огромного и многолюдного села пустошь. И постепенно пустошью сделается вся матушка-Россия… Пустошь, неприютная и открытая для чуждых племён, которым земли не хватает. Спорят мудрые головы о национальной идее… А что тут спорить? Люди должны жить на земле. На земле должны жить люди. Русские люди на русской земле. Вот и вся идея. А не будет этого – не будет и России, и пропадите тогда все с идеями вашими…

Россия состоит не из пяти-десяти мегаполисов, а из тысяч сёл и малых городов. В них её судьба. И их-то разоряли с упорством батыевых полчищ.

На чём стоит русское село? На праведнике, это дело известное. Но конкретнее и предметнее? На церкви Божией и на школе! Церковь отняли большевики, а их последыши добирались ныне до школы…

Андрей Григорьевич как раз поравнялся с храмом Апостола Андрея Первозванного, перекрестился размашисто. По единственному этому храму уже можно было сказать, сколь велика некогда была деревня Ольховатка. Огромный, подстать городскому собору, величественен и прекрасен был Андреевский храм. Пять престолов, пять глав, золотыми шеломами венчанных, высокая красавица-колокольня, свечой в небо стремящаяся… С той колокольни страшной зимой 1930 года мальчонка-звонарь в последний раз бил в набат, созывая односельчан дать отпор бандам двадцатипятитысячников и «бедноты», пришедших «раскулачивать» русских мужиков.