– Наверное… Это твоя вторая жена?

– Третья.

– Ого! А вторую ты тоже оставил?

– Нет, это она меня оставила. Променяла на израильскую визу. Уехала вместе с сыном и теперь живёт в Америке.

– Круто, значит, у меня ещё и братишка-американец есть… А ты что не поехал? Не пустили, как обладателя секретов Родины?

– Я бы и сам не поехал.

– Почему?

– Потому что я, как ни странно, патриот этой нашей Родины. Я и теперь бы мог уехать, как уезжают мои коллеги. Но не хочу. Не могу…

– Та девушка, что отвечала мне из-за двери, твоя дочь?

– Да, старшая. Таня.

– Есть и младшая?

– И даже средняя. Таня, Вика и Света.

– Как же ты справляешься с ними и с больной женой?

– Тёща живёт с нами, помогает.

Хоть и укорив себя за низкие мысли, Сергей не смог удержаться от констатации печального факта: его шансы равны нулю. Три сестры, братец-еврей… Жёны… Тёщи… Где уж тут чем-то разжиться.

– А я, вот, жениться собрался… – сказал Таманцев, не глядя на отца.

– Поздравляю! На приглашение на свадьбу не рассчитываю, твоя мать тебе бы не простила.

– До свадьбы ещё очень долго, – покачал головой Сергей.

– Почему?

– Невеста боится, что наша семейная лодка не выдержит испытание бытом и не хочет начинать строить семью в общаге.

– Суждение, не лишённое логики, но страдающее недостатком чувств. Ты сильно любишь её?

– Я без неё жить не могу.

– А она без тебя?

Острый взгляд и ум был у отца. Сразу корень проблемы ухватывал.

– В том-то и дело, что она, кажется, может.

– Сложное у тебя положение, брат. Жаль, что ничем не могу помочь.

– Я и не прошу, – вздохнул Таманцев. – Правда, я сам не знаю, зачем пришёл. Прости.

– Ты хорошо сделал, что пришёл, – отец положил руку на плечо Сергею. – Я рад был тебя увидеть, познакомиться с тобой. И буду рад, если ты придёшь снова. Ты всегда можешь мне позвонить и, обещаю, если я чем-то смогу быть полезен тебе, ты можешь на меня рассчитывать.

Это было сказано искренне, и от теплоты отцовского взгляда, от участия, звучавшего в его голосе, снова сдавило тоской сердце Сергея. Этот человек мог быть рядом с ним все годы его жизни! Он мог бы делиться с ним своими сомнениями, проблемами, надеждами… А что в итоге? Чужие люди… И чуждость эту – преодолеть бы? Мать с её вечной гордыней разделила отца и сына… Зачем? Что ей было в этом разделении? Кто стал от него счастливее? Даже она сама не стала…

– Спасибо, я… позвоню тебе.

– Не пропадай. Сын…

Своего обещания Сергей не сдержал и отцу так и не позвонил. Не было повода…

Вита всё больше погружалась в богемную жизнь и парила всё дальше от Сергея. «Свободна! Свободна!» – как это не понял он? Квартирным вопросом здесь ничего не поправить. Птица боится всякой клетки, будь она даже и платины. Она не хочет обязательств, а хочет свободного полёта, чтобы весь мир принадлежал ей, а она – никому… От этого сознания в голове у Таманцева мутилось. Ему становилось легче лишь в те часы, что она была с ним, принадлежала ему. Пусть это была лишь сладкая иллюзия, но Сергей упивался ею и убеждал себя, что она реальность… Все эти разговоры о птице – пройдут. Она просто только-только вырвалась из-под родительской опеки, хлебнула красивой киношной жизни, у неё просто закружилась голова. Это пройдёт, а он будет терпелив и дождётся своего времени. Когда она будет принадлежать ему не понарошку, не несколько часов, а – всегда. Душой и телом…

Зимой 1993 года Вита снова уехала сниматься, на целый месяц. На звонки практически не отвечала… Всё же Сергей продолжал тешить себя надеждой и, считая дни и часы, ждал её возвращения. Расстояния, телефоны вносят сумятицу, непонимание. Но когда они снова будут вместе, будут любить друг друга, всё станет на свои места. Иначе и быть не может…

– Серёга! Серёга! – небольшие глаза Генки округлились настолько, что казались больше его очков. – Не знаю, как сказать тебе… но… но…

– Что стряслось?! Говори же!

– Ты только не того… В общем… В общем… Вита замуж вышла!

Граната, взорвавшаяся рядом, не произвела бы на Сергея столь убийственного впечатления.

– Врёшь! – взревел он, хватая Генку за грудки. Но по смятённому лицу друга видел: правду говорит… Отпустил его бессильно. А тот, почти шёпотом, добил лежачего:

– За Ромку Сущевского…

– Убью… – прохрипел Таманцев.

– И что это изменит? – резонно возразил Генка.

Ромку он, конечно, не убил. И не прибил, как следовало бы. Просто не знал в тот день, где негодяя искать… А потом было несколько дней беспробудного пьянства на квартире всё того же Генки…

Утро. Рука, выпроставшись из-под пледа, ищет по полу «спасительный сосуд». Сосуд находится, но – вот, проклятье! – в нём не осталось ни капли «огненной воды»…

– Гена!

Мутные глаза различают чьи-то ноги. Ноги нервно постукивают пятками по полу… И также нервно барабанят по поручню кресла тонкие пальцы… Дальше можно и взгляд не понимать… Юра Филаретов. Вечно вибрирующий. А теперь ещё и надрывающийся от бронхита. Настоящий верный друг! Не побоялся пневмонию подхватить по такому морозу…

А там кто в углу? Генка… А с ним рядом что за дед-бородач? Кряжистый дедушка, колоритный.

– Сержик, это дядя Сеня. Помнишь, я тебе о нём рассказывал?

Сейчас бы своё имя не забыть, а тут какой-то дядя… Хотя… Ах да, был у Генки какой-то двоюродный дед с Владимирщины. Не то пчеловод, не то что-то ещё экзотическое. Лагерник бывший… Его-то на что леший принёс?

– Сбирайся-ка, друг ситный, – молвил меж тем густым басом дядя Сеня, обращаясь к Сергею. – В гости поедешь.

Таманцев ответил что-то неразборчиво-посыльное, но дед был то ли туг на ухо, то ли ничуть не озабочен ответом. Он встал, по-медвежьи сгрёб Сергея вместе с пледом в охапку и поволок вон – богатырской силы оказался старик! Юрка закашлялся и, кутаясь более обычного, направился следом. Дядя Сеня, оглянувшись, кивнул ему:

– Да-да, и ты тож в гости айда. Лихоманку твою выводить будем.

Следующую неделю оба друга провели в гостях у старого пасечника. Спиртного не было ни капли. Зато баня, здоровая работа на воздухе для Сергея, тёплая печь с лечебными отварами и мёдом для Юрия…

Как ни странно, полегчало немного от этой полудикой жизни. Посвежел Таманцев, прояснилось в голове, горем и хмелем одурманенной…

– Ну и что скажете, Семён Самсоныч (дал же Бог отчество говорящее!), как мне теперь?

– Как все. Живи, Богу молись.

– А есть он, Бог-то?

– А как ему не быть, коли мы с тобой есть.

– Видали вы его?

– Главное, что он нас видит. Ты, вот, парень, думаешь, будто бы великое горе у тебя. Невеста к другому ушла! Обидно, что и говорить… Да ведь только не горе это.

– А что же?

– А ты много ли горя видел в жизни своей? Войну? Голод? Потерю близких?

– Нет…

– Нет… – повторил дядя Сеня. – В 30-м году семью нашу раскулачили. Три лошадёнки у нас было – богатство для завистливого глаза! Без вещей, в стужу, как теперь, затолкали в телячьи вагоны и повезли на север. Младенцы, старики да больные померли ещё в дороге. От холода и голода… А потом выбросили нас в лес. Вместо домов бараки шалашного типа… Голод. Холод. Мор настал страшный… Большую часть семьи нашей мы там и схоронили. Столько лет прошло, а у меня и сейчас в ушах вой тётки Агафьи стоит, когда последний её ребёнок Богу душеньку чистую отдал. Как она кричала страшно… А потом умолкла и уж не говорила ничего. Умом повредилась… Вот, это – горе! А все эти ваши, кто от кого ушёл, да чего вам, таким умным и талантливым, жизнь не додала… – старик махнул рукой.

– А Бог что же? Что же он смотрел на этот ад земной? – спросил Сергей. – Как дети невинные мерли?

– Может, он их, сердечных, от ещё более страшной доли забирал.

– А матерей? Зачем их на муки и отчаяние обрекал? Разве не милосерден он должен быть?

– А мы?

– Что – мы?

– Мы – не должны быть милосердны? Бог он ведь через нас действует. И в нашей воле стать проводниками его воли или обратной… В зверином нашем веке слишком многие предпочли волю обратную. От того всё так страшно и вышло. Я ведь потом, когда уж после войны в лагере горбил, так удивлялся: в охране-то нашей, среди вертухаев этих самых – не какие-нибудь звери неведомые, а те же крестьянские парни, те же солдатушки. И у иных также батек пораскурочили. И ничего, служат! Ироду… И своих же собаками травят и прикладами в спину бьют. Не все, конечно. И среди ихнего брата люди попадались… Осатанел народ, Бога забыл, вот и стали рвать друг друга без жалости… Если жалеть друг друга обратно не научимся, так, пожалуй, и пожрём друг друга, как гады. К тому и идёт всё, как газеты ваши посмотришь.