Поговорив по телефону с директором музея-усадьбы, Аркадий Натанович подошел ко мне

– Ты, Зин, конечно, молодчина, – режиссер улыбнулся, озорно прищурив правый глаз. – Видно, что стараешься по-настоящему вжиться в образ барышни Любоньки. Но мозги, – он стукнул указательным пальцем по лысеющей макушке, прежде чем надеть демисезонную теплую кепку, – их тоже надо беречь, иногда разгружать.

– Спасибо, Аркадий Натанович, я приму к сведению, – отвечая ему приветливой улыбкой, я отвела от лица половинку эскимо в бело-синей бумажке.

– Сегодня мы отдыхаем, так сказать, обживаемся и осматриваемся на новом месте. Нина Климовна приезжает завтра с утра, – режиссер упомянул директора музея. – Думаю, к полудню мы уладим все вопросы и начнем снимать в усадьбе. По фотографиям там очень красивая натура. Вот и проверим, убедимся воочию.

Аркадий Натанович пошел к распахнутым колхозным воротам, намереваясь проверить, хорошо ли разместили на конюшне привезенных из Подмосковья дрессированных лошадей, и вдруг обернулся, внимательно на меня посмотрел.

– Да, чуть не забыл сказать… Мороженым не злоупотребляй в холода. Это так, считай, отеческое предостережение. И голос мне твой жалко. Хороший, звонкий. Понятное дело, что потом выручит озвучка. Но здоровье, оно ведь штука хрупкая. В общем, ты меня поняла.

– Я этот остаточек доем и больше не буду покупать, – пообещала ему и поспешила к телефону под недовольные возгласы стоящих за мной людей.

Отец обо мне так не беспокоился. Его не волновало, что и когда я ем. Он откупался от ребенка деньгами на карманные расходы и чаще думал о развлекающих его молодых красотках, чем о подрастающей дочери. От слов режиссера у меня сделалось пасмурно на душе, всколыхнулись детские обиды.

Тяжело было говорить с отцом, я слушала его монотонное нытье, как нудную телепередачу, не вникая в содержание речей. С моей же стороны телефонного провода прозвучали “Привет”, “Угу”, “Ага”, “Да”, “Нет”, “До скорого”. И весь разговор.

“Все! Хватит грустить и страдать!” – решительно приказала я себе, топая по тракторной колее к деревенскому дому, где мы с подругой Тоней сняли по комнате.

Моя жизнь светла и прекрасна, как это ясное солнышко, на морозе отливающее розовым румянцем. Главная роль в кинокомедии – еще недавно я могла лишь мечтать о таком везении. Если у меня все получится и княжну Бекасову в моем исполнении полюбят миллионы людей по всей нашей необъятной стране, это какая ж будет радость для меня… Страшно представить… Только бояться как раз и нельзя. Пора научиться у наивной беззаботной барышни радоваться каждому мгновению жизни. Сейчас мне надо наслаждаться красотой природы, а не вспоминать душную квартиру.

Вокруг чудесно! Снег лежит на деревьях, оплетая ветки пышным кружевом. Под ногами похрустывает, и морозец бодрит, легонько пощипывая за щеки.

Милый деревенский пейзаж, казалось бы, ничуть не изменившийся с тех самых времен, когда здешними угодьями владел барин, от которого и осталась усадьба, помог мне настроиться на мажорный лад. Веселые песни зазвучали в памяти, я чуть не начала мурлыкать себе под нос. И внезапно, как бывает в страшные моменты детских сказок, когда вылетает из мрачной избушки Баба Яга в ступе или вылезает из темного подземелья Кощей, гремя разрубленными цепями, словно тучи над моей головой сгустились, закрывая солнечный свет, а мороз сделался крепче и уже не щипал, а обжигал до боли нежную девичью кожу.

– … Но вскоре сон мой сбылся,

И раннею весной

Мой милый возвратился

С красавицей женой…

Пела пухленькая старушка в цветастом платке и овчинном полушубке, сидя на обметенной от снега лавочке возле “нашего” с подружкой дома. Сам хозяин, седой как лунь Иван Федосеевич, аккомпанировал ей на гармони.

Я вошла в открытую калитку, и песни прекратились.

– Приятельница моя, Аграфена Гавриловна, – старик поднялся с тихим кряхтением и поставил гармонь на лавочку. – А это постоялица Зиночка, столичная артистка. С завтрашнего дня у нас в деревне начнут снимать кинокомедию.

– Я уж наслышана, и маленькую роль себе выхлопотала. Буду проезжей купчихой, – Аграфена Гавриловна тоже встала, отряхнула с рукава свалившийся с ветки снег. – Добро пожаловать к нам в деревню. Можете звать меня просто – баба Груша. Я вам с Тонечкой вкусный грушевый пирог принесла, а сама пойду восвояси. Козы у меня на скотном дворе без присмотра. Как бы козлята опять не раскидали горку из дров. Любят они прыгать по ней.

– Приятно познакомиться и большое спасибо за пирог, – я поблагодарила Аграфену Гавриловну.

Иван Федосеевич поспешил открыть дверь, впустил меня в дом, но следом не пошел.

– Пойду-ка я помогу бабе Груше приструнить козлят, – вызвался он. – Девчата пущай посекретничают без посторонних ушей. Они у меня чуткие, как у старого филина. Не жалуюсь я на слух.

– Слух у тебя, Ванюша, музыкальный, – заподхалимничала Аграфена Гавриловна. – Тракторист Борька в свои двадцать пять не смог тебя на празднике обыграть.

Иван Федосеевич жил один. Жена у него умерла, дети и внуки не часто приезжали из города. Я догадалась, что баба Груша тоже была одинокой вдовой, потому хозяин дома поселился у нее на время съемок. Заверил нас, что досаждать не станет, будет захаживать, чтобы посмотреть, не устроила ли городская молодежь беспорядок и для ухода за домашней птицей. Иван Федосеевич держал пятнадцать уток десяток гусей и полный вместительный курятник. Я всего раз успела туда заглянуть, и кур не сосчитала. Меня прогнал задиристый петух, чуть не вцепился в ондатровый воротник пальто.

Главной достопримечательностью дома Ивана Федосеевича служила красивая русская печка. Большая комната, где она стояла, занимала почти весь этаж, не считая уютной кухоньки и квадратной прихожей. Мансарда была поделена на три маленькие комнаты.

Войдя в дом, я сняла пальто и повесила на крючок вешалки в прихожей. Сверху пристроила модную теплую шляпку, обшитую шелковой лентой, и шарф крупной вязки. Осталась в зеленом свитере и шерстяной юбке. Сняла сапожки и поспешила к своему чемодану, который оставила у платяного шкафа. Вместо привычных мне узорных ковров на паркетных полах в этом доме повсюду были расстелены тонкие полосатые половики – застиранные до дыр и ничуть не задерживающие тепло. Под ними прятались скрипучие рассохшиеся доски, и кое-где даже торчали гвозди. Об этих маленьких опасностях Иван Федосеевич отдельно нас предупредил при заселении. Сказал, мол, постоянно забивает гвозди на место, а они, этакие негодники, снова вылезают на свет.

Тоня, она же Антонина Криворучко, моя ровесница и лучшая подруга, хлопотала на кухне. Вопреки ворчанию пожилого хозяина, молодежь устраивала не беспорядок, а в точности до наоборот. С нашим появлением в доме все засияло. Видавшая всякие разные времена, от хороших до плохих, избенка словно и сама помолодела лет на двадцать. С первого взгляда казавшиеся невыводимыми пятна от сажи на печке исчезли или стали почти незаметными. Мне не терпелось внести и свой трудовой вклад, помочь подруге с уборкой. Но сперва надо было разобрать чемодан, хотя бы достать оттуда тапочки. Очень холодно было в одних чулках стоять на дощатом полу, прикрытом драной тряпкой.

Тоня выглянула из кухни, услышав, что я пришла. Расклешенное коричневое платье в клетку ей очень шло, обтягивало стройную талию и не подчеркивало узкие бедра. Подруга сияла жизнерадостной улыбкой, в ее некрупных карих глазах плясали озорные искорки. Каштановые волосы были заколоты в тугой пучок.

– Зин, что случилось? На тебе просто лица нет, – ее улыбка померкла и во взгляде появилось беспокойство.

– Да ничего страшного. Дела житейские. Волноваться не о чем, – я отвела глаза, как будто в чем-то провинилась и ото всех скрывала свой постыдный проступок.

Положила чемодан на пол и попыталась его открыть. Тоня подошла и помогла мне справиться с замочками. Пальцы у меня были как замерзшие и плохо слушались.