Ирина повернула голову к началу аллеи, словно ожидая кого-то увидеть, а затем бросила короткий и, как я угадал, прощальный взгляд на фотографию, нахмурилась и несколькими отрывистыми движениями (резко и размашисто разводя руки по диагонали, вверх и вниз) порвала её. Не вставая, бросила обрывки в урну. Один из неровных квадратиков подхватил ветер и спрятал в пушистом ковре давно не стриженного газона. Решение принято. Точка поставлена. Вот и ещё один плюс настоящей бумажной фотографии: её можно вернуть, порвать или сжечь, обозначив решение. Удаление фотки в памяти телефона буднично и механично: нет символа бесповоротности, нет эмоциональной изысканности.
Она поднялась со скамейки, одёрнула платье и не спеша побрела вдаль по алее. Похоже, к остановке трамвая. В её жизни тоже закончилось лето. Её ждёт ещё не одно, но прошедшего и не сбывшегося немного жаль. Я проводил Ирину взглядом. Пушистые белые облака стали ниже, посерели и уплотнились, скрыв солнце. Легкомысленный ветерок-дошкольник окреп и возмужал до ветра-подростка. Я поднял глаза к небу – над аллеей низко пролетела чёрная птица. Её невысокий полёт – знак приближающегося дождя.
Как ещё одно грустное, но неоспоримое доказательство одиннадцатого дня календарной осени, по алее прошла молодая женщина, державшая за руку дочку-первоклашку. Мама молча шагала, сосредоточенно глядя перед собой, а девочка семенила, приплясывая и подпрыгивая, и что-то оживлённо рассказывала. Девчушка была похожа на трепещущий на ветру воздушный шар. Казалось, отпусти мама руку – и шар, кружась, умчится, влекомый ветром, в небо. Огромный розовый рюкзак в виде собачьей мордочки на спине маленькой ученицы, банты в тонких косичках и гольфы делали этот воздушный шарик розовым. Забавная девочка сопровождала свой монолог, жестикулируя свободной правой рукой, поминутно смотря то на маму, то вперёд или по сторонам, видимо, компенсируя вынужденную неподвижность (пестуемую учителями и родителями «усидчивость») на уроках.
Я попытался вернуться к имитации чтения, но чувство тревоги, нет, не так, ощущение приближающегося события спутало мысли. Нарастающее напряжение и возбуждение, усиливающийся шум в ушах и знакомый приступ лёгкой мигрени свидетельствовали о том, что я на месте. Снова в нужном месте, в не мной, но точно определённое время. Я не знаю, что должно произойти. Вполне возможно, очередной, ничего не значащий и ни к чему не ведущий проходной эпизод моего дня, моей жизни. Картинка, которая начнёт стираться в памяти уже через несколько часов. Сценка из жизни Ирины, отражённая мной в пустоту, которая смотрит на мир моими глазами, или несколько образов, из которых я сделаю коротенькую городскую новеллку в одну, редко полторы страницы, медную монетку в моей графоманской копилке. Заметка объёмом в одну дневниковую запись, одну мысль – мой стиль. Придумать герою правильное имя, соответствующее характеру или ситуации, – половина успеха произведения. Ещё и поэтому я самоуправно именую людей, попадающих в мои наблюдения: на случай, если они чуть дольше, чем в моей памяти, задержатся на страницах моих «Записок наблюдателя».
Я родился в день смерти великого русского (многие считают его американским) писателя. Наши фамилии, имена и отчества параллельны: каждая буква в моих инициалах сдвинута ровно на семь вниз по алфавиту от его букв. Я могу писать на тех же языках, что и он. Я понимаю, что до настоящего билингва, как и до настоящего писателя, мне неизречимо далеко. Но это меня не останавливает. Единственный мой читатель – я сам.
На аллее появился молодой человек. Я окрестил его Сергеем. Высокий и худой. Такой же дрыщ, как и я. Он идёт быстро, каким-то циркульным шагом. Поравнявшись со мной, остановился и уставился на пустую скамейку, оставленную Ириной пять минут назад. Мельком глянул на часы. Затем, как при переходе улицы, посмотрел налево, туда, откуда только что пришагал сам, и направо, в направлении, в котором скрылась Ирина. Повторил упражнение. Аллея, обычно многолюдная, сейчас была пуста.
Сергей повернулся, подошёл ко мне и негромко спросил:
– Простите, вы давно здесь сидите? У вас книга…
Он скользнул взглядом по странице.
– Вы, наверное, читали? Не видели девушку, рыжую? Она, возможно, была здесь, на нашей… – он замолк на мгновение и запоздало убрал интимный элемент, – на этой скамейке…
– Рыжеволосая? – я закрыл свой словарь и положил его на колени. – Она ушла совсем недавно. Туда, в сторону остановки, – я указал рукой. – Если поторопитесь, возможно, её догоните.
Минутой раньше по стонущим рельсам прогрохотал дряхлым и грузным железным телом трамвай. С учётом того, что здесь проходят маршруты двойки, девятки и десятки, шансы встретить Ирину у Сергея ещё есть. Два к трём. Если она действительно пошла на трамвайную остановку. Второй номер, как известно, идёт до железнодорожного вокзала.
Сергей промолчал. Задумался, стоя рядом и глядя на обложку моей книги. Но прочитать Deutsches-russisch wőrterbuch aussenhandel aussenwirtschaft [3] не смог. Затем сказал: „Спасибо“.
– А как зовут девушку? – спросил я.
– Ира, – он подозрительно посмотрел на меня в ответ на мою самодовольную ухмылку.
– Понятно, – я решил закончить разговор.
– А зачем вам её имя?
– Низачем. Совершенно низачем. Я угадал. Я, например, Иван, – я подумал, что с учётом происходящего мог бы отрекомендоваться как «Иван, Амур-переросток».
– Артём, – ответил мой собеседник на автомате.
А вот имя парня с моим вариантом не сошлось. Точность моей сегодняшней оценки – один из двух. Соответствует средней результативности.
– Очень приятно, – я изобразил вежливую улыбку.
Он лишь пожал плечами.
Мгновение поколебавшись, Артём отошёл на несколько шагов и остановился рядом с пустой скамейкой. Он стоял ко мне спиной. Ветер хлёстким порывом бросил к его ногам клочок разорванной фотографии, тот, что, избежав урны, укрылся в траве газона. Артём не обратил внимания – мало ли разного сора носит по земле ветер? Следующим порывом, словно играя, как собака с палкой, ветер ухватил зубами картонный квадратик, пронёсся с ним по короткой дуге, и снова бросил добычу в полушаге от Артёма, на этот раз изображением вверх, словно ожидая его участия в забаве, в нетерпении взбивая пыль невидимым хвостом. Получилось! Артём принял игру: поднял обрывок собственной фотографии. Секундное размышление. Он бросил клочок в урну. Недостающий фрагмент. Теперь все части в одном месте, но целого уже не образуют. Не всё можно склеить. Артём повернулся и, бросив на меня быстрый взгляд, решительно пошагал налево, туда, откуда пришёл. Точка бифуркации. Одна из бесконечного множества развилок судьбы. Артём с Ириной сделали свой выбор. Ирина – разорвав фотографию, а не билет, Артём – повернув налево, не пытаясь догнать, остановить, начать сначала. Это их выбор. Мне до этого нет дела. Они единожды случайно встретятся через семь лет, но это уже ничего не изменит в их жизни. В моей – тем паче. Ветер умчался искать себе новую игру. И моя партия на сегодня сыграна. Я увидел всё, что должен был. Я снова стал слышать приглушённый шум города.
Встреча через семь лет – чистой воды фантазия, мой домысел. Может быть, эта встреча действительно произойдёт в реальности, а может быть – только в сочинённой мной зарисовке. В будущее мне заглянуть не дано. Все мои наблюдения сиюминутны. Каждый увиденный эпизод не начало и не конец чьей-то истории. Редко – финал главы, а чаще – всего лишь точка в конце абзаца, число которым – легион.
Я не даю оценку и не окрашиваю собственными эмоциями события, происходящие в жизни чужих мне людей, даже если становлюсь невольным, а точнее, подневольным их свидетелем. У каждого своя жизнь и судьба, включая меня самого. Это первая заповедь наблюдателя – не вмешиваться в жизнь и действия объектов наблюдения, не сопереживать, не пытаться что-то изменить. Не принимать сторону. Находиться выше добра и зла. Нет, не выше – сбоку, на одном уровне, но в параллельном мире. Я должен только увидеть, не больше. Я не могу спасать, советовать, помогать, поддерживать, подсказывать. Замысел чужой судьбы мне неизвестен. Это ключевой момент! Я не могу думать о каждом эпизоде и помнить все свои наблюдения. Иначе я просто сойду с ума. Я пытаюсь это компенсировать (или сублимировать) в своих словесных экспериментах. Я не документалист, не летописец, я беллетрист, и поэтому переиначиваю до неузнаваемости увиденное и услышанное. Мои наблюдения, как правило, ненадолго материализуются в начертанном слове и часто после этого исчезают навсегда. Большую часть моих литературных штудий ждёт не книжная полка, нижний ящик стола или очищающее пламя, а банальное мусорное ведро на кухне. Я не литературный гений, не мастер-ремесленник, я любитель. И пишу исключительно по любви, а не ради того, чтобы имя моё, напечатанное на бумаге, пережило меня, век, эпоху. У меня нет цели, впрочем, как и шансов, заработать писательством денег. Я люблю литературу чистой и часто безответной любовью. И кстати, я пишу ручкой на бумаге, никаких компьютеров или печатных машинок. Я не хочу, чтобы немногочисленные уцелевшие мои вирши пахли машинным маслом. И да, я же кинестетик.
