— Я бы сказал, что быть моей игрушкой — это то, что Макс посчитал бы хуже смерти.

— Ты можешь перестать говорить обо мне так, словно меня здесь нет? — Я взрываюсь, мои руки на коленях сжимаются в кулаки. — Мне все равно, что ты со мной сделаешь. Я не собираюсь поддаваться Арту. Я буду сражаться с ним до последнего вздоха.

— Ты предпочла бы получить пулю в лоб, стоя на коленях за русским бетонным зданием? — Эдо поднимает седую бровь, глядя на меня, и каким-то образом, несмотря на мой ужас, мне удается спокойно встретить его взгляд.

— Я бы предпочла что угодно, только не Арта — говорю я ему категорично. — Не важно, что это такое. Даже если это смерть.

— Интересно. — Эдо поджимает губы. — Я больше склонен отдать ее тебе сейчас, Артуро, если она так отчаянно хочет освободиться от тебя.

Блядь. Я изо всех сил стараюсь сохранить нейтральное выражение лица, не желая, чтобы Эдо увидел, каким холодным шоком для меня являются его слова. Я гребаная идиотка. Он хочет причинить мне боль. Он сделает все, чего я меньше всего хочу.

— Не бросаться в заросли шиповника, — бормочу я себе под нос, и Арт поворачивается, чтобы посмотреть на меня, на его лице явно написано раздражение.

— Что?

— Ничего. — Я натягиваю на лицо натянутую улыбку. — Я просто думаю о том, как сильно мне понравится откусывать твой член.

— Я выбью тебе все зубы до единого, маленькая сучка. — Губы Арта растягиваются, когда он говорит, слова вырываются резкими отрывистыми фразами. — Ты понятия не имеешь, что такое боль. Сразись со мной, и я покажу тебе.

Я никогда не умела хорошо скрывать свой страх, и я никогда не умела переносить боль. Я уступила охраннику на складе, потому что боялась, что он причинит мне боль, если я этого не сделаю, хотя и знала, что наказание за то, что я позволила ему, может быть ужасным. Я призналась Максу в своем самом большом позоре, в том, что умоляла Катерину уступить Алексею, чтобы он прекратил избиение. Но в этот момент я собираю все свое мужество, которое у меня есть, потому что я не хочу, чтобы Арт знал, как я напугана. Я не хочу, чтобы кто-то из них знал. Я хочу быть храброй, потому что это все, что у меня есть. Это все, что я могу сделать, чтобы жертва Макса стоила того, чтобы не дать им понять, что они со мной делают. Я надеюсь, что, если Арт выполнит свои угрозы, у меня хватит сил не умолять его остановиться, что я смогу взять все это в руки и выплюнуть ему в лицо.

— Хватит! — Эдо хлопает ладонями по столу, расплескивая часть моей все еще полной тарелки супа. — Мы примем это решение после нашего ужина. Мы сядем здесь… все мы… и цивилизованно поужинаем. А потом мы пойдем в мой кабинет, и я решу, что нам делать с этой Обеленской.

Странно, когда к тебе обращаются таким образом, именем, которое не похоже на мое. Всю свою жизнь я была Сашей Федоровой и никогда не знала ничего другого. Ничто в этом не похоже на мою личность, на меня, и все же это определит мою судьбу.

Также кажется невозможным сидеть и есть нормальный ужин с двумя мужчинами рядом со мной, которые решат ту же участь. Я здесь бессильна, и на каждую попытку побега или план, который я прокручиваю в уме, откусывая маленькие кусочки от еды, чтобы хоть как-то имитировать поедание, я знаю, что это бессмысленно. Я бы никогда не выбралась из дома, а даже если бы и выбралась, я не знаю, где я. Макс умер, и у меня нет возможности обратиться за помощью.

Что бы ни случилось дальше, я собираюсь довести дело до конца.

Эдо заставляет меня просидеть весь пародийный ужин, вплоть до десерта из шоколадного торта из муки и ягод. Я ничего из этого не пробую, ни суп, ни сырную тарелку, ни блюдо из баранины, ни десерт. Во рту у всего этого вкус картона, маленькие кусочки застревают в горле, хотя я уверена, что все это восхитительно. Я поражена, что вообще могу подавить хоть что-то из этого, но я не хочу злить Эдо еще больше, чем он уже есть, поэтому я делаю все, что в моих силах.

Арт ест, но по его резким, отрывистым движениям я могу сказать, что он сердит, его рот сжат в жесткую, раздраженную линию, как у ребенка, которого предупредили, что у него могут отобрать игрушку. Эдо кажется совершенно невозмутимым, он ест свой ужин с тем же спокойным аппетитом человека, с которым не случилось ничего необычного. Он удовлетворенно хмыкает, когда доедает последний кусочек торта, поднимает салфетку с колен и бросает ее на стол, а затем отодвигается, чтобы встать.

— Пойдем со мной, — хрипло говорит он и поворачивается, чтобы покинуть столовую.

Арт тоже отодвигается от стола, его рука грубо сжимает мой локоть.

— Давай, — рявкает он, поднимая меня и увлекая за собой. Мы в нескольких шагах позади Эдо, и он наклоняется, его губы касаются раковины моего уха. — Не делай никаких гребаных глупостей, — шипит он в мою холодную плоть. — Я — единственный способ для тебя выбраться отсюда живой.

— Я бы предпочла умереть, — шиплю я сквозь стиснутые зубы, и Арт холодно смеется низким рокочущим звуком.

— Ты говоришь это только сейчас.

Мы следуем за Эдо по длинному коридору к двери, охраняемой охранниками. Они расступаются, когда он открывает дверь, заходят внутрь и включают свет. Он по-прежнему мало что делает для освещения комнаты, кроме тусклого свечения, а насыщенный темный цвет и обстановка комнаты придают ей мрачное ощущение, которое заставляет мое сердце еще глубже проваливаться в желудок. Дверь все еще открыта, и Эдо указывает пальцем на одного из своих охранников. Когда человек в черном заходит внутрь, Эдо кивает мне.

— Наденьте на нее наручники, заткните рот кляпом и усадите на один из этих стульев.

Арт открывает рот, чтобы возразить, но Эдо бросает на него испепеляющий взгляд. Это дает мне минутную надежду, а затем жуткое чувство ужаса охватывает меня, когда я внезапно осознаю, что моя смерть — это лучшее, на что я могу надеяться в этой ситуации.

Охранник хватает меня, не слишком нежно, заламывает мои запястья за спину и туго затягивает их чем-то похожим на тонкую пластиковую застежку-молнию. Я невольно вскрикиваю от силы этого, и он пользуется этой возможностью, чтобы засунуть толстый резиновый ремешок мне в рот, оборачивая его вокруг затылка. Он щиплет меня за волосы, дергая за кожу головы, когда охранник усаживает меня на стул перед столом Эдо, с силой вдавливая в сиденье.

— Спасибо. — Эдо кивает охраннику. — Ты можешь идти.

Когда мы трое снова остаемся одни в комнате, Арт разваливается на сиденье рядом со мной, словно в прямой противоположности тому, как я скрючена в позе, которая с каждым мгновением причиняет все больше боли, Эдо поворачивает экран планшета, чтобы все мы могли это видеть.

Он нажимает на номер, вызывая экран вызова, и в комнате на мгновение воцаряется тишина. Сначала я не уверена, кому он звонит, а потом экран заполняет сурового вида мужское лицо с квадратной челюстью, суровыми голубыми глазами и коротко подстриженными светлыми волосами.

— Скажи Обеленскому, что это дон Кашиани, — резко говорит Эдо мужчине. — У меня здесь девушка.

Глаза мужчины устремляются на меня, в них мелькает намек на любопытство, когда он кивает.

— Я спрошу, может ли он говорить.

Стена за камерой на другом конце представляет собой грязно-кремовый шлакоблок. Что-то в этом скручивает мой желудок от холодного, тревожного страха, когда мы смотрим на это, ожидая, что кто-нибудь вернется. Несколько минут спустя экран становится черным, как будто повесили трубку, и я вижу, как лицо Эдо напрягается. Мое сердце переворачивается, когда я задаюсь вопросом, так ли это, если этот человек, который, по-видимому, мой отец, решил, что ему все равно, что со мной будет, в конце концов, и меня просто отдадут Арту. Затем, как раз в тот момент, когда Эдо собирается выключить планшет, низкий, хриплый голос с русским акцентом заполняет комнату, экран по-прежнему темный.

— Эдо Кашиани?

— Да? — Хрипло отвечает Эдо, его брови подозрительно хмурятся. — Кто это?

— Константин Обеленский. Девушка у тебя?