— Ни в магазине нет, ни на базаре, — и она взяла у него повод из руки. — Меня ждешь?
Сынтимер глубоко затянулся самокруткой, потом еще раз и, бросив окурок, придавил каблуком.
— Знаю, сердишься, — вздохнул он. — Может, и я на твоем месте…
— Нет, Сынтимер-агай, за что я буду сердиться? Просто…
— Что просто?
— Полон аул девушек. Чем я лучше их?
— Нет мне жизни без тебя. Не смотри, что без руки: никому в обиду не дам. Эх, Малика, Малика! — он поймал ее руку. — Верь мне!
Алтынсес не возмутилась, руки не вырвала, уткнулась лицом ему в грудь и заплакала…
— Прошлой ночью Хайбуллу во сне видела, — такими словами встретила ее свекровь. — Сено косил, жеребеночек мой, в точности как сватья рассказывала — в белой рубашке, а сам все смеется. Странно, за эту неделю второй раз вижу. Сказала бы, что к дальней дороге, да никому, кроме меня, в дальнюю дорогу еще не пора…
Алтынсес долго лежала с открытыми глазами. Последнюю ночь проводит она в доме, в который четыре года назад привела ее любовь. Подушка под головой, тонкое одеяло, которым она укрывалась четыре года, еще вчера, когда ложилась, хранили неостывающее тепло Хайбуллы. А теперь — все чужое. Будто не родное гнездовье, а случайное пристанище: встанешь утром, скажешь спасибо хозяевам и отправишься дальше своим путем — ты их позабудешь, они тебя.
Мастура тоже не спала. Ходила, выходила, словно искала что-то. Когда появлялось в белесом свете луны ее суровое лицо, Алтынсес испуганно зажмуривалась. Вдруг свекровь подойдет и о чем-нибудь заговорит! Но старуха только метнет взгляд в угол, где лежит невестка, и снова опустит глаза. Или не замечает, что та не спит, или замечает, но не хочет донимать расспросами.
А душа Алтынсес — река, вернувшаяся в берега, очаг, в котором пламя в пепел ушло. Нет обид и нет надежд. И новая жизнь, которая начнется с утра, не радовала ее и не страшила. Да, ради нее Сынтимер в огонь готов войти. Пусть. Женщины Куштиряка шум поднимут. Пусть. Пошумят и перестанут. Одного хочется — чтоб душа унялась. Устала она, одного просит — покоя. А жгучую саднящую надежду нужно затоптать, затоптать так, чтобы пепел только разлетелся, чтобы даже искры малой не осталось. Она и малая жжется, насквозь проест.
Алтынсес задремала только на рассвете, пугливо и ненадолго. Даже забыться не успела, проснулась и чуть не закричала в отчаянье — тот, давно уже знакомый сои!
— Ох, детка, что с тобой? Так кричала… Сон не выпускал? На другой бок повернись, — погладила ее по плечу Мастура. Было уже светло. — Спи, спи, сегодня вряд ли на покос пойдете. И стадо сегодня не вышло. Вон как льет.
По стеклу бежали струи дождя, гнулись под напором ливня ветки росшего под окошком молодого вяза. В открытую дверь врывался свежий воздух, и было слышно, как шумит на перекате Казаяк.
— Спи, рано еще, — повторила Мастура и вернулась к казану, под которым уже трещали щепки.
Днем Алтынсес долго сидела у окна. Она не могла решить, к кому, в чей дом должен пойти свататься Сынти-мер? К отцу и матери, которые уже один раз выдали ее замуж, или к свекрови, из дома которой он возьмет ее в свой дом? Хоть то хорошо, что идет дождь, что все сидят по домам, и еще какое-то время можно вот так помолчать…
Но слух у аула чуткий. Новость, которую Сынтимер сообщил родителям, несмотря на дождь, услышал весь Куштиряк. Фариза, не зная, радоваться или горевать, весь день не находила места, бегала по избе, и дверь открывала, и в окно глядела, не идет ли дочь. Ближе к вечеру и дождь перестал, а Алтынсес все не было. Больше Фариза не выдержала, надела мужнины сапоги и побежала в дом сватьи. С ней увязалась Нафиса.
Недоенная корова, мыча дурным голосом, уже выламывала плетеные ворота хлева.
Фариза вбежала на крыльцо, осторожно заглянула в дом, Мастура сидела в сенях, словно мать-гусыня под крыльями держала, обняв двух девочек. Фариза не знала, как заговорить со сватьей, но тут опять замычала корова.
— О господи! — сказала Фариза и, схватив ведро, бросилась доить, только дочери рукой махнула: нет, дескать, Алтынсес.
— Я знаю, где она! — крикнула Нафиса и побежала на берег Казаяка.
Но до одинокой березы не дошла, на полпути встретила Алтынсес.
— Апай, это правда? — спросила она, шагая рядом с сестрой. Алтынсес не ответила. — Аул как улей гудит.
— Сердишься? — Алтынсес услышала в словах сестренки укор. — Что ты изводишь меня! — сказала она с болью. — Черное дело, что ли, совершила твоя сестра?
— Эх, апай! — заплакала Нафиса. — Если уж ты так, что же с остальных-то спрашивать? Дед Салях в Якты-куль за водкой поехал, наказал одну овцу в стадо не выпускать. Я помню, он говорил на твоей свадьбе: после войны тебе новую свадьбу справим, я все помню! Вот и делает свадьбу, обрадовался, старый черт! — со злостью сказала Нафиса и снова залилась слезами, причитая по-детски. — Что же это такое? А? Даже подождать не могли, когда дождь кончится!
— Дождь ли, вёдро ли — коли на роду написано…
— Написано? Кто написал? Эх, сестра! Сейчас же пойди и скажи, что пошутила только, останови суматоху!
Алтынсес медленно покачала головой:
— Нет, Нафиса, поздно. Я Сынтимеру слово дала… Я теперь его — и душой, и телом…
Нафиса остановилась, долго смотрела на сестру, потом схватила ее за плечи и стала трясти, что было сил, повторяя: «Ты… ты… ты…» Алтынсес молчала.
Возле ворот дома Мастуры дожидался Сынтимер. Нафиса при виде его повернулась и побежала прочь.
— Надо к твоим сходить, — сказал Сынтимер.
— А?.. — Алтынсес кивнула на дом.
— «У нее, говорит, отец с матерью есть, к ним идите. А я, говорит, только рада, благословляю»: Заплакала.
Они шли по улице, и хоть быстро сгущались сырые сумерки, казалось им, что из каждого окошка смотрят на них любопытные глаза.
Фариза сделала вид, что не заметила их, шмыгнула в хлев. Нафиса сидела на крыльце и даже не подвинулась, пришлось обойти ее. Гайнислам был в избе один, младший брат бегал где-то.
— Вот, пришли… отец… — с запинкой сказала Алтынсес. — Мама, наверное, говорила.
— Слышали… — сказал Гайнислам, садясь на край хике. Их садиться не пригласил, наоборот, нахмурив брови, сказал: — Ждал. Надо бы нам, дочка, с тобой вдвоем поговорить.
Сынтимер на него посмотрел, потом на невесту и начал сворачивать самокрутку. Видя, что 'он выходить не торопится, Алтынсес легонько подтолкнула его.
— Завтра дочь из-под родной кровли улетит, новую жизнь начнет, ничего удивительного, если отец хочет поговорить с ней, — сказал Гайнислам, не дожидаясь, когда жених закроет за собой дверь.
Алтынсес присела к столу напротив отца.
Со двора донесся голос Фаризы:
— Ох, не выношу я этого табачного дыма! О аллах! То ли еще увижу!
Алтынсес поднялась было с места, но отец погладил ее по руке: сиди.
— Наверное, за благословением пришла? Не знаю, как теперь, то ли есть такой обычай, то ли нет его. Нынче все сами знают, — сказал он, глядя в сторону. — Я не про тебя, я так говорю. Не малый ребенок, все обдумала, все, наверное, взвесила. И не скажу, что зятя не ждала… Ждала. И Сынтимер — парень смирный, работящий. Но вот зятя Хайбуллу… сможешь ли забыть? Вот что нас с матерью тревожит. Известия о его смерти нет. А в округе слышно, то один вернулся, то другой. Может, жив…
— А если живой человек четыре года ни письма, ни весточки не шлет — это как?
— Да я уж так говорю. О тебе думаю, к добру ли, успокоится ли душа? Воля твоя, мы не против.
— Спасибо, отец.
— Но, как хочешь, дочка, не лежит у меня душа, — после долгого молчания сказал Гайнислам. — Весь день не по себе. Мать тоже места не находит… Вот поговорил с тобой, вроде полегче стало. Ладно, этого можно и не слушать, такие уж мы к старости ворчливые и скрипучие становимся.
Во дворе послышался шум.
— Здесь подружка? — кричала Кадрия странным рвущимся голосом. — Полная тебе отставка, Сынтимер-агай! Говорю же, лучше Кадрии не найдешь! Как ни крути, к этому идут твои дела!
