Много можно назвать причин того, что уже на пятьдесят четвертом году в сумерках холодного январского вечера оборвалась жизнь Владимира Ильича. Но точнее, исчерпывающе и образней, чем сказал Горькому его старый знакомый, сормовский рабочий, все равно не скажешь: Ленину частенько приходилось держать душу за крылья.
Выражение это запомнилось мне еще со школьных лет, когда впервые прочел горьковский очерк о Ленине, — легло на память без постижения сути.
Не готов я и сегодня однозначно выразить смысл сказанного сормовским рабочим. Держать душу за крылья, — наверное, это когда очень эмоциональная, самобытная натура полностью подчиняет себя воле, рассудку, убеждениям.
Мы восхищаемся той принципиальностью, которой отличались отношения Ленина с окружающими людьми. Но всегда ли понимаем, как давалось то, что восхищает нас?
Обратимся еще раз к полемике Ленина с Плехановым. Противоречия нарастали подобно снежному кому, и, наконец, критикуя позицию, которую займет Плеханов после Декабрьского восстания в Москве — «не надо было браться за оружие», — Ленин напишет: «Плеханов сравнил себя в шутку с римским полководцем, который казнил сына за преждевременный бой. Шутка остроумная. Ну, если бы я был «сыном» в момент решительного боя, когда «силы революции уже переросли силы правительства», я бы, ни секунды не колеблясь, застрелил (или, по-римски, заколол) «папашу», дающего лозунг сделки с реакцией, и спокойно предоставил бы будущим Моммзенам разбираться в том, был ли мой поступок убийством изменника, казнью его или преступлением против чинопочитания».
Дуэль остроумия и сарказма. Хотите узнать, как давалось все это Ленину? Прочтите запись, сделанную Владимиром Ильичем еще в 1900 году, — «Как чуть не потухла «Искра»?». Если не читали прежде, отложите эти страницы, откройте четвертый том ленинских сочинений. Прочтите… В этой записи Ленин делится свои-, ми переживаниями, а это случалось редко. Политический разрыв означал для Ленина прекращение и дружеских отношений — нередко с теми людьми, которых он искренне любил, к кому был привязан на протяжении многих лет. Когда его не станет, Крупская напишет: «…личная привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми… Если бы Владимир Ильич не был таким страстным в своих привязанностях человеком, не надорвался бы он так рано».
Держать душу за крылья. Быть может, это касается тех, кто ничего не совершает отстраненно от самих себя, по привычке как бы вхолостую — все оплодотворено мыслью, освещено огнем души, совершается впервые и нет проложенных путей. Дело, которым занят в эту минуту, становится важнейшим, на нем сосредоточиваются мысль и воля, концентрируется энергия, как собирает увеличительное стекло рассеянный солнечный свет в единый, острый, прожигающий все на своем пути луч. И не этот ли дар к сосредоточению мысли и сил позволил Ленину высказать уверенность: «Абсолютно безвыходных положений не бывает»?
Держать душу за крылья. Так, очевидно, поступает тот, кто, познав поэзию мечты, никогда не забывает о прозе жизни, ни в чем не позволяя себе отрываться от ее реальностей.
Было это в феврале 1921 года. Ленин листал книги, изданные в Берлине для Советской России, Принес их Горький. Взглянув на издание древних индийских сказок, Владимир Ильич заметил:
— По-моему, это преждевременно.
Горький:
— Это очень хорошие сказки.
Ленин:
— На это тратятся деньги.
Горький:
— Это же очень дешево.
Ленин:
— Да, но за это мы платим золотой валютой. В этом году у нас будет голод.
Присутствовавший при разговоре литературный критик А. К. Воронский писал: «Мне показалось тогда, что столкнулись две правды: один как бы говорил; «Не о хлебе едином жив будет человек», другой отвечал: «А если нет хлеба»… И после, находясь на стыке между художественным словом и практической работой Коммунистической партии и советских органов, я неоднократно вспоминал об этих двух правдах, и всегда мне казалось, что вторая правда, правда Владимира Ильича, сильнее первой правды».
Так пишет Воронский. Я же думаю о том, как соблазнительно было бы для каждого из нас и как хотелось, наверное, самому Владимиру Ильичу заботиться лишь о том, чтобы не хлебом единым были живы люди. И как трудно, пожалуй, тому, кто в полной мере может оценить прелесть древних индийских сказок, но вынужден возражать против их издания.
И еще одно. Воронский безраздельно склоняется ко второй, как пишет он, правде. Но справедлив ли он, так далеко разводя одну правду от другой? Возражая Горькому, отстаивая свою правду, Владимир Ильич не стремится наложить запрет на то, что защищает Алексей Максимович. Первая ли правда, вторая ли — и та и другая, превращенные в абсолют, становятся абсурдом. Противоборствуя друг с другом, они и существовать не могут одна без другой.
Наконец, последнее: тот сормовский рабочий, по описанию Горького, человек мягкой души, жаловался писателю на тяжесть работы в ЧК. Тогда-то он и сказал:
— Однако вспомнишь, что ведь Ильичу тоже, наверное, частенько приходится держать душу за крылья, и — стыдно мне слабости своей.
Беседуя с М. Ф. Андреевой, Ленин говорил: «Что же делать, милая Мария Федоровна? Надо бороться. Необходимо! Нам тяжело? Конечно! Вы думаете: мне тоже не бывает трудно? Бывает — и еще как! Но — посмотрите на Дзержинского, — на что стал похож он! Ничего не поделаешь! Пусть лучше нам будет тяжело только бы одолеть!»
Обстоятельства, условия борьбы вынуждали Ленина быть и суровым, и непримиримым, и беспощадным. И он бывал таким, превозмогая в себе доброту. В отличие от тех, кого обстоятельства вынуждают порой становиться и отзывчивыми и добрыми, и они, случается, бывают такими, превозмогая в себе жестокость.
«Должность честных вождей народа — нечеловечески трудна», — писал Горький о Ленине.
…Спустя месяц после Октябрьской революции, в декабре 1917 года, из Парижа в Петроград приехал социалист, член французского парламента Шарль Дюма. Устроившись в гостинице, он тут же сел за письмо к Владимиру Ильичу.
Обращаясь «Дорогой товарищ Ленин!», гость писал: «Я горю желанием Вас приветствовать. Разрешите мне просить Вас, чтобы первый мой визит в Вам рассматривался лишь как визит друга, которому когда-то в Вашем доме в парижском изгнании госпожа Ленина и Вы оказали братский прием, что мною не забыто».
Быть может, поздним вечером в Смольном, спускаясь из своего кабинета в комнату, где жил, Ленин захватил с собой это письмо. О многом напоминало оно Ульяновым: о тягостных годах второй эмиграции, о людях, которых узнали в Париже. Владимир Ильич мог бы и на этот раз произнести свою фразу: «Эх, послушал бы я теперь Монтегюса». Ленин, бывало, напевал его песенку о социалистическом депутате: «Верно, парень, говоришь». В ней рассказывалось о депутате, который ездит по деревням, болтает с крестьянами, раздает обещания, подпаивает их, а получив голоса, положив в карман 5 тысяч франков депутатского жалованья, забывает об интересах избирателей. Но при чем здесь автор письма Шарль Дюма?
Он действительно нанес в Париже визит Ульяновым, когда жили они на улице Бонне. Сидел и рассказывал о своих предвыборных поездках по деревням, о своих беседах с крестьянами. И несколько раз встретились взглядами Надежда Константиновна и Владимир Ильич, чуть сдерживая улыбку: им пришла на память песенка Монтегюса о социалистическом депутате. А гость, скорее всего, описывал свой вояж во всех подробностях, рассказ его затягивался, и Крупская уже с тревогой поглядывала на Владимира Ильича: как бы не стал вновь напевать полюбившийся ему припев — «Верно, парень, говоришь» — так повторяют крестьяне, когда их одурачивает депутат…
Словом, было что вспомнить. И в ответе — он не заставил себя ждать, пришел уже на следующий день — Ленин писал:
«Дорогой гражданин Шарль Дюма!
Мы с женой с большим удовольствием вспоминаем о том времени, когда мы познакомились с Вами в Париже, на улице Бонье…»