Вышедшая из печати работа о грамотности в России послужила основой для «Страничек из дневника». Владимир Ильич говорит с читателем о том, «сколько еще настоятельной черновой работы предстоит нам сделать, чтобы достигнуть уровня обыкновенного цивилизованного государства Западной Европы… какая уйма, работы предстоит нам теперь для того, чтобы на почве наших пролетарских завоеваний достигнуть действительно сколько-нибудь культурного уровня». Владимир Ильич высказывается здесь о необходимости поставить народного учителя на такую высоту, на которой он никогда не стоял, и предлагает это отнюдь не из соображений далекого будущего. «Мы не заботимся или далеко не достаточно заботимся о том, чтобы поставить народного учителя на ту высоту, без которой и речи быть не может ни о какой культуре: ни о пролетарской, ни даже о буржуазной».

В статье «О кооперации» Ленин говорит с читателем «о том, что практически можно и должно сделать сейчас же…» И даже для статьи «О нашей революции» был своеобразный оперативный повод: 24 декабря М. А. Володичева записала в «Дневнике дежурных секретарей В. И. Ленина» — «Владимиру Ильичу взяли Суханова «Записки о революции», тома III и IV», а 29 декабря записано: «Врачи разрешили читать. Владимир Ильич читает Суханова «Записки о революции» (III и IV тома)». И в январе Ленин диктует «О нашей революции (По поводу записок Н. Суханова)».

…Последние письма, статьи Владимира Ильича передавали тот капитал, во владение которым следовало вступать немедленно. Именно в своих последних диктовках Ленин подчеркивал: «Для меня всегда была важна практическая цель».

«Доминирующей чертой его характера, — писал Луначарский, — то, что составляло половину его облика, была воля крайне определенная, крайне напряженная воля, умевшая сосредоточиться на ближайшей задаче, начертанной сильным умом, воля, которая всякую частную задачу устанавливала как звено в одной огромной цепи, ведущей к мировой политической цели».

О многом конечно же догадывался Владимир Ильич, — его беседы с врачами убеждают в этом. «Особенностью Ильича, — писала Крупская, — было то, что он никогда не обманывал себя, как бы печальна ни была действительность…» И, отчетливо представляя всю серьезность своего положения, по-прежнему был занят очередными задачами государства, партии.

«…Владимир Ильич переносил свою болезнь так же бодро, как раньше он переносил тюрьму», — заметила Надежда Константиновна. Сравнение это поначалу озадачивает: тюремное заключение и болезнь — сравнимо ли это? Правда, и в том и в другом случае было вынужденное отстранение от текущих дел. Однако общее, дающее возможность сравнивать, заключено в более важном. Навестив брата в тюрьме — было это в начале 1897 года, — Анна Ильинична сказала, что, по слухам, дело его вскоре будет рассмотрено. И Владимир Ильич воскликнул: «Рано, я не успел еще материал весь собрать». (Материал для «Развития капитализма в России».) А тут 5 и 6 марта 1923 года диктовал еще письма, а уже 14.марта «Известия» сообщали: «В связи со значительным ухудшением здоровья Владимира Ильича правительство признает необходимым публикацию медицинских бюллетеней о ходе болезни».

В конце девяностых годов прошлого века, во время сибирской ссылки, беседуя с Владимиром Ильичем, Кржижановский высказал соображение о том, что здоровье человека выражается в яркой отчетливости его эмоциональных проявлений. Владимир Ильич охотно разделил эту точку зрения.

— Вот именно так, — сказал он, — если здоровый человек хочет есть, так уж хочет по-настоящему; хочет спать — так уже так, что не станет разбирать, придется ли ему спать на мягкой кровати или нет, и если возненавидит, так уж тоже по-настоящему.

«Я взглянул тогда на яркий румянец его щек, — пишет Глеб Максимилианович, — и на блеск его темных глаз и подумал, что вот ты-то именно и есть прекрасный образец такого здорового человека».

Вспоминая о последнем периоде жизни Ленина, М. И. Ульянова пишет: «В марте 1923 года, за несколько часов до потери Ильичем речи, мы сидели у его постели и перебирали минувшее. «В 1917 г., — говорит Ильич, — я отдохнул в шалаше у Сестрорецка благодаря белогвардейским прапорщикам; в 1918 г. — по милости выстрела Каплан. А вот потом — случая такого не было…»

В одном из первых послеоктябрьских интервью — корреспонденту шведской газеты — на вопрос о здоровье ответил, что чувствует себя прекрасно, несмотря на огромное бремя работы, которое почти не оставляет ему времени для сна. «У меня есть только одна мечта, — сказал он, — отдохнуть хотя бы полчаса».

О первом продолжительном отпуске речь зашла лишь весной 1922 года. Врачи рекомендовали горный воздух, настаивали на отдыхе. И Ленин было уже согласился, стал серьезно подумывать о поездке на юг, где, кстати, ни разу в жизни не бывал. «Прочел «Спутник по Кавказу», — писал в письме. Однако воспользоваться этим «Спутником» Владимир Ильич не смог — не успел.

Воспоминания врачей, лечивших Ленина, позволяют отчетливо представить ход его болезни. Впервые она дала себя знать в марте 1922 года. Владимир Ильич поднялся с постели, и вдруг закружилась голова, он ухватился за стоявший рядом шкаф и только так сумел удержать равновесие. Тем не менее симптомы эти выглядели столь незначительными, что у врачей они не вызвали особой тревоги. «Профессор Даршкевич, известный невропатолог, вызванный к Владимиру Ильичу г — рассказывал Семашко, — считал болезнь настолько обычной (переутомление), что позволил себе жаловаться Владимиру Ильичу, как трудно живется ученым, что приходится таскать самим дрова по лестнице и т. д.».

Но вскоре — 25 мая 1922 года — разразился новый приступ. Замедлить развитие болезни возможно было, лишь освободив мозг Ленина от той нагрузки, которая и привела к ней. Добиться этого никто не был в силах — ни врачи, ни близкие, ни сам Владимир Ильич. «Это была редкая в истории болезни схватка могучего мозга с разъедавшей его болезнью — артериосклерозом», — писал Семашко. Никто не мог уступить в этой смертельной схватке.

Владимир Ильич старается объяснить врачам, что он не во всем властен над собой и потому не может полностью исполнить их предписания — прекратить постоянную работу мысли, как не может человек перестать дышать.

Он жалуется:

— Мне рекомендовали вместо работы час-два легкой беседы с добрыми приятелями. Они не понимают, что от двух часов беседы с иностранными представителями я меньше устану и получу больше пользы и удовольствия, чем от короткой приятельской беседы.

Владимир Ильич уже не встает, и врачи, видя тяжелое состояние его духа, разрешают свидания с товарищами, но при условии: ни слова о политике. Врачи уходят, и он говорит с горечью:

— Какие чудаки, они думают, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики.

Близкие Ленина понимали, что рекомендации врачей, которые хороши для одних больных, ему не принесут облегчения. В ответ на требования полностью изолировать Владимира Ильича от какой бы то ни было информации Крупская 23 декабря 1922 года напишет: «…о чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет…»

Несомненно, здоровье Ленина подорвали лишения, которые выпали на его долю. Немногим более двух десятилетий проживет Владимир Ильич в XX веке — пятнадцать лет из них он проведет в эмиграции. А та нагрузка, которую постоянно принимал на себя Ленин! Пятьдесят пять томов сочинений Владимира Ильича, которые стоят у нас на полках. Огромная политическая, организационная, а затем государственная работа…

Напомним еще о постоянных публичных выступлениях — в первые годы Советской власти они бывали по нескольку раз на день. «Писать ему было гораздо легче, чем выступать, — вспоминал Семашко. — Весь взмокший, отирая платком пот со своего высокого лба и с затылка, сходил он обыкновенно с трибуны: для меня, как для врача, этот его обильный пот даже в холодном помещении и после небольшой сравнительно речи ясно свидетельствовал, какую огромную энергию затрачивал он при своих выступлениях».