Во второй половине апреля в кабинете Владимира Ильича побывал глава американской миссии Красного Креста в России полковник Раймонд Робинс. И во время этой встречи речь тоже шла о первомайских празднествах. Отнюдь не враждебно настроенный к русской революции, Робинс выполнял дипломатические поручения, осуществляя связь между США и РСФСР. Теперь он пришел затем, чтобы дать добрый совет Владимиру Ильичу:
— Я хотел поговорить с вами относительно празднования Первого мая. Мне говорят, что в этот день произойдут большие беспорядки. Я думаю, было бы лучше не устраивать парадов и шествий. Все это будет стоить больших средств, а Россия ведь бедная и голодная, и, кроме того, будет стрельба и жертвы. Да и вообще, какое это имеет, отношение к организации труда?
Ленин удивленно взглянул на Робинса:
— Мы не отказываемся от труда, но мы не откажемся и от празднования Первого мая. Всегда в день Первого мая в течение многих лет мы выступали во имя грядущей революции. Теперь Советская республика в первый раз будет праздновать Первое мая во имя свершившейся революции. Мы должны праздновать и устроить шествие. Многие из нас, быть может, будут маршировать босиком, но все-таки мы будем маршировать…
И еще раз пожаловал к Владимиру Ильичу американский полковник — в самом конце апреля. Робинс вновь высказал опасения:
— Видите, как я говорил, так оно и есть. Первого мая обязательно произойдут беспорядки. Я могу вам привести один пример. Мои служащие заметили из окна, что в один дом по улице, где будет проходить манифестация, вносили гроб. Через некоторое время другой гроб внесли в то же здание. Они продолжали следить и всего насчитали семь гробов. Кому-то из них удалось заглянуть в тот дом, и оказалось, что в гробах — пулеметы. Вот видите, что готовится Первого мая.
Ленин сейчас же что-то записал.
Приказ военного комиссара Москвы, публиковавшийся газетами в канун праздника, гласил:
«Праздник Интернационала, объединение трудящихся всего мира, праздник 1 Мая есть светлый, красный, революционный праздник духа…
Не должно быть нигде ни единого выстрела!
Пусть у стройных военных колонн винтовки будут мертвы и немы целый день!..
И пусть ни один негодяй не стреляет из-за угла, из окон или крыш: он и домовый комитет будут беспощадно наказаны».
«Да, празднование Первого мая было официальным. Его праздновало государство… — продолжает знакомую нам уже запись А. В. Луначарский. — Но разве не упоительна сама идея, что государство, досель бывшее нашим злейшим врагом, теперь — наше и празднует Первое мая как свой величайший праздник…» В этом и была суть: из подпольного праздник стал государственным. Это и было внове — для его устроителей, для его участников и для Владимира Ильича…
Солнце поднялось над Замоскворечьем, шагнуло через Москву-реку, проскользнуло между зубцами кремлевской стены, прошло дозором по склону Тайницкого холма, высветив все, что еще недавно было в тени, и утонуло, растворилось в позолоте куполов. Двумя светлыми полосами — от окон через всю комнату — легли солнечные лучи в кабинете Владимира Ильича… Так бывает каждый день, так было и в тот, далекий. Поднялось солнце, и начался праздник.
Нет, он начался еще раньше — в полночь. Ровно в двенадцать часов над темным, казалось бы, надежно заснувшим Кремлем поднялась ракета. Ударили медные тарелки, и полилась величественная мелодия «Интернационала». В самом центре Кремля, перед зданием судебных установлений, выстроился головной революционный латышский отряд с оркестром музыки впереди. Это им принадлежала идея встретить 1 Мая сразу же с наступлением новых суток.
Поднялась ракета и погасла. Кто-то поздравил в темноте латышских стрелков с праздником трудящихся, кто-то предложил встретить праздник «пролетарской молитвой — «Интернационалом». Громовое «Ура!» покрыло эти слова. Загремел оркестр, взвилась ракета, наступил праздник — праздник бедноты, праздник рабочих», — сообщали московские газеты.
По-разному приходилось Владимиру Ильичу встречать этот день. В Петербурге, в одиночной камере дома предварительного заключения, переправив на волю текст первомайской листовки. Встречал праздник в богом забытом Шушенском. Вместе с Надеждой Константиновной, двумя другими политическими ссыльными отправились за околицу, прихватив с собой собаку Женьку. Идти надо было вдоль речки Шуши. По реке шел лед. Женька забиралась по брюхо в ледяную воду и вызывающе лаяла по адресу мохнатых шушенских сторожевых собак, не решавшихся войти в такую холодную воду. Когда поднялись на сухой пригорок, один из ссыльных товарищей вытащил из кармана красный носовой платок, расправил его на земле, встал на голову. И много пели.
День настал веселый мая,
Прочь с дороги, горя тень!
Песнь раздайся удалая!
Забастуем в этот день!
«А вечером мы с Ильичем как-то никак не могли заснуть, мечтали о мощных рабочих демонстрациях, в которых мы когда-нибудь примем участие…» — писала Крупская, вспоминая Первое мая в сибирской ссылке.
В годы второй эмиграции шел, бывало, в первомайских колоннах по парижским мостовым. Скромно одетый, невысокий и неприметный на первый взгляд русский эмигрант шагал в ногу с французскими рабочими.
Майский номер «Парижского вестника» за 1911 год извещал, что в пятницу 12 мая, накануне русского 1 Мая, на авеню де Круази, 190, состоится митинг — выступит Ленин. И здесь же — сообщение о том, что эмигрантской кассой устраивается литературно-музыкальный вечер на бульваре Распай, 93, с участием Гастона Монтегюса. Они и познакомились на таком вечере — Ленин и любимец рабочих кварталов, озорной и мужественный шансонье Монтегюс.
Парижские газеты писали, что свои песни он исполняет нервами. А вот портрет Монтегюса, который оставил нам Ю. М. Стеклов в своей книге, посвященной, как писал он сам, «певцам трудового царства Франции»:
«Это настоящий сын Монмартра, истый парижанин, нервный, жилистый, сухопарый, дерзкий на язык и чертовски смелый… Выступает он обыкновенно в костюме парижского гамена, в духе и на жаргоне которого написаны его произведения, а еще чаще в костюме солдата дисциплинарного батальона, печальную долю которого он воспевает. Все это в связи с его выразительной мимикой, живой жестикуляцией, грудным, то глуховатым, то резким голосом, а главное — с содержанием его песен, так понятных и близких массе и по сюжету, и по стилю, производит на слушателей сильнейшее впечатление».
Ленин и раньше бывал на концертах Монтегюса, любил напевать его песню «Салют вам, солдаты 17-го полка» — обращение к солдатам, отказавшимся стрелять в стачечников. А встретившись друг с другом, они сидели до глубокой ночи, говорили о мировой революции. Крупская писала: «Сын коммунара и русский большевик — каждый мечтал об этой революции по-своему».
Революция победила в России, и велики ожидания мировой революции. А Монтегюс давно уже перестал быть певцом рабочих кварталов — изменил им. Впрочем, песни его остались. И быть может, первомайским утром восемнадцатого года Ленин повторил вновь: «Салют, салют…» Как бывало уже прежде, взялся за деловое письмо, написал: «Salut, salut a vous…» — и словно вспышкой памяти осветилось то, что было дорого: «Эх, послушал бы я теперь Mont6gusa».
Вспомнил или нет — кто поручится теперь. Но, наверно, подумал — не мог скорее всего не подумать — о тех, кто не дошел до этого дня. Одни пали жертвой реакции. Другие не выдержали, отошли, иные — теперь враги…
Нам неизвестно, как начал это утро Владимир Ильич: зашел ли в кабинет посмотреть газеты, почту, а быть может, сразу же из квартиры спустился вниз… Об этом ленинском дне известно во многих подробностях с той минуты, когда он вышел из парадного подъезда здания судебных установлений. Не было еще десяти часов. Возможно, Ленин намеревался пройтись до начала празднеств, взглянуть на Замоскворечье с вершины Боровицкого холма.
