Любил подняться на стены Кремля, взглянуть отсюда на Москву. Всегда холодная изнутри, старая кирпичная кладка башни. Быть может, это и есть леденящий полумрак минувшего. Стертые ступени, ведущие вверх, а над головой — квадрат неба весенней голубизны… И начинает казаться, что из прошлого поднимаешься к настоящему, продолжая восхождение предшествующих поколении. Плиты старой лестницы или ступени истории перед тобой?..
Ступень за ступенью, и ты выходишь из Сенатской башни в широкий разлет кремлевской стены; здесь не то что часовой — колесница пройдет, ни за что не задевая.
Непривычно, по-иному смотрится город с Угловой Арсенальной, или, как называют ее иногда, Собакиной башни. Словно с неба спущенные огромные прямоугольники зданий скрывают в тени старую Москву. Колышущимся под ветром костром предстает могила Неизвестного солдата, когда смотришь на нее сверху. С Троицкой башни как на ладони видна теснота Калининского проспекта в его старой, не разнесенной от края и до края Воздвиженской части. Вытянулся плоский корпус Ленинской библиотеки, а подле него — затейливая роскошь бывшего Румянцевского музея. С высоты Боровицкой башни открывается Москва-река и невиданные прежде городские просторы.
Наконец, путь вдоль реки — отВодовзводной башни к Благовещенской и дальше минуя Тайницкую и Безымянные — стены здесь на удивление невысокие, кажется, перегнись, протяни руку — и дотянешься до косогора, покрытого травой и изрезанного тропинками. Земля подле самой стены всегда влажная, пахучая, точь-в-точь как у древних стен подмосковных монастырей. А уж как доберешься до угловой Москворецкой башни, и стены и бойницы представляются игрушечными, все начинает казаться маленьким, ненастоящим перед квадратной махиной гостиницы «Россия».
Поражает безукоризненностью своей линия стены, протянувшаяся от Спасской башни до Никольской, вдоль Красной площади, словно натянули веревку и отметили ею прямую полосу. А дальше снова Угловая Арсенальная башня.
Отсюда, со стен Кремля, и начнем, пожалуй, наш репортаж из года восемнадцатого.
С Угловой Арсенальной башни хорошо видна гостиница «Националь». Уходит вверх от нее, горбатится улица Горького. Гостиница «Националь», Моховая улица, дом 17. Теперь этого адреса нет в московских справочниках. Да и сама гостиница на фотографиях восемнадцатого года выглядит весьма обшарпанно.
…Поезд запоздал, и в Москву прибыли в половине десятого вечера. На вокзале — ни оркестра, ни почетного караула, ни речей, ни цветов. Пустынный и темный перрон. Встречал лишь старый партиец Смирнов, он же Фома-питерец. Однако у вокзала дожидались машины — их прислали согласно условной телеграмме. С Николаевского вокзала сразу же поехали на Моховую, в гостиницу «Националь», — Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Мария Ильинична.
Вечер, а вернее, немалая часть ночи прошла в беседах. «Нас чисто по-дружески — тогда еще о бюрократизме и комчванстве никто и слыхом не слыхал — посетили сейчас же вечером товарищи по партии, стоявшие в Москве во главе пролетарской революции, — вспоминал В. Д. Бонч-Бруевич. — Мы очень хорошо провели время в обсуждении самых животрепещущих вопросов московской жизни, которая к тому времени далеко еще не утряслась…»
А в это же время, можно предположить, в типографиях Петрограда и Москвы заканчивалось печатание, свежих номеров газет. «Известия ВЦИК» 12 марта 1918 года сообщили (не сразу и найдешь эту крохотную информацию на газетной странице): «Приезд Совета На-родных Комиссаров. Вчера со специальным поездом прибыли из Петрограда в Москву члены Совета Народных Комиссаров, в том числе «Вл. Ульянов (Н. Ленин)…»
Ульяновы поселились на третьем этаже, заняли двухкомнатный номер гостиницы «Националь». Впрочем, в тот же вечер, ночь или уж во всяком случае на следующий день гостиницы «Националь» не стало: ее окрестили Первым Домом Советов. Первый Дом Советов — какое свое, понятное название для тех, кто совершал революцию, и ненавистное, отталкивающее — для тех, кто революцию не принял!
Сохранилось несколько метров кинопленки, снятой в те дни. Идут по Моховой, мимо гостиницы, матросы — в бушлатах и бескозырках, пулеметными лентами перепоясаны, ружья в руках, свободно развеваются клеши. Сегодня, когда видишь подле гостиницы изысканно одетых москвичей, нарядные машины, когда то и дело подъезжают, проглатывая солнце своими зеркальными окнами, экскурсионные автобусы, — эти кадры былого представляются удивительными. И все-таки нечто подобное нам и раньше было известно по фотографиям, картинам, наконец, кинофильмам. А вот людям из года восемнадцатого происходящее на Моховой, надо полагать, представлялось действительно невероятным.
От чопорности дорогой гостиницы в мгновение и следа не осталось. Именитые коммерсанты оставили роскошные, отделанные гобеленами номера. Теперь они и близко подходить сюда не решались: вон как бойко шагают матросы. Выехал, не знаю уж куда, «Нью-Йорк сити банк». Исчез внушительный швейцар в ливрее с галунами подле входных дверей. Оставшись без присмотра, двери мотались из стороны в сторону что было мочи, все громче дребезжали стекла с золотыми вензелями, вот-вот вылетят совсем, и тогда заколотят двери листами фанеры, надежно заколотят, чтобы не дуло.
За все отвечал, повсюду носился, обижал других и обижался сам комиссар Первого Дома Советов Алексей Окулов. Прежде он был комиссаром гостиницы «Астория» в Петрограде и с одним из первых эшелонов прибыл в Москву. Приезжали делегаты ГХ/съезда Советов, днем и ночью появлялись новые постояльцы — все требовали от Окулова крыши над головой.
Приспосабливались к временному жилью члены правительства. Здесь принимали посетителей, проводили совещания. И здесь же решали с женами, чем накормить детей; спрашивали все у того же Окулова, где раздобыть примус. Когда в путь отправляется так много людей, к тому же делается это столь поспешно, не обойтись без инцидентов и недоразумений. Окулову досталось еще в Петрограде, когда занимался отправкой вещей: то схватывался с чьей-нибудь престарелой мамашей — сует без разбора старый скарб, а то оборонялся от наседавшей с претензиями чьей-то молодой жены. Все это, и весьма красноречиво, комиссар опишет в своих воспоминаниях, связанных с переездом правительства в Москву, еще раз подтвердив истину, что на всякое событие каждый смотрит со своей колокольни; в данном случае — глазами хозяйственника. Но без этого взгляда не представить того, как было на самом деле.
Впрочем, в те дни никто не думал о воспоминаниях, за них возьмутся позже, много позже, стараясь восстановить в памяти, передать на бумаге и это время, и этот город…
От Угловой Арсенальной башни к Троицким воротам тянется над Александровским садом кремлевская стена. Узкий проезд между Манежем и Александровским садом. В нем, скорей всего, и появилась в полдень 12 марта 1918 года редкая по тем временам на московских улицах машина, двинулась в сторону Кутафьей башни. «Помню, как Яков Михайлович Свердлов и Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич первый раз повезли нас в Кремль смотреть нашу будущую квартиру», — писала много лет спустя Крупская.
Под стены Кутафьей башни и повернула машина. Однако в Кремль ее не пустили, встали на дороге часовые, подошел командир:
— Кто едет?
— Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин.
Машина въехала в Троицкие ворота.
— Вот он и Кремль. Как давно я его не видел… — тихо сказал Ленин.
«Тогдашний Кремль, Кремль 1918 года, — по словам Крупской, — мало походил на теперешний. Все в нем дышало стариной. Около здания «судебных установлений» стоял окрашенный в розовую краску Чудов монастырь, с маленькими решетчатыми окнами; у обрыва стоял памятник Александру II; внизу ютилась у стены какая-то стародревняя церковь».
Ленин полюбит Кремль. В свободные минуты будет охотно прогуливаться подле Большого Кремлевского дворца. Как говорила Крупская, «здесь было глазу где погулять». Станет часто спускаться вниз, к зелени Тайницкого сада, — там тихо, а главное, безлюдно. Вечерами будет листать книги и альбомы, узнавая с обычной для него основательностью об истории Кремля. И уже в первый свой приезд поведет речь о том, как сберечь ценности Кремля, сохранить его своеобразие. Освободить старорусский памятник от наслоений более поздних эпох, вернуть ему историческую достоверность — и это занимало Владимира Ильича.
