Ольга ставит упор в полоз в том месте, где мои руки, но бедро Ольгино вмиг опаляет меня, дурака, жаром, мутнеет в голове, Ольга догадывается, но я овладеваю своим настроением, думаю: «Шлюха бригадирская», – она поворачивает лицо, улавливает в моих глазах неприязнь и тоже отчуждается, пугано отскакивает.

Начинаем накат брёвен, они стылые, облепленные льдистым снегом, катиться не хотят, никак не хотят, кряхтит Ольга, тужусь я, в брюхе больно – что-то рвётся. Дружок косит сочувствующим глазом назад, понимает, но чем он может нам помочь? – он переступает задними ногами, Пятнашка громко фыркает, лошадям вообще на морозе надо чаще фыркать, это прочищает ноздри, в потных ноздрях быстро нарастает лёд, это опасно для животных.

Бревно наконец-то осилено посредством рычага, поддалось и второе, приноровились мы: сперва забросить на сани комель, это главное, а другая часть сама пойдёт, лишь немного подправить, поддать и толкнуть.

Первый воз готов. Много грузить нельзя – по такому снегу лошадь не потянет, но и полупустыми ехать в такую даль – что скажет Фёдор Фёдорович? Что скажет нарядчик? Лошадей, скажут, зря гоняете туда-сюда, пайка хлебная теперь идёт с кубатуры, а не с рейса, в том-то и дело, то-то и оно, об этом нарядчик напоминает.

Приходит мне, мужику, догадка: формировать окончательно возы не на вырубке, а на дороге. По два-три бревна свозить на дорогу, сбрасывать, а потом уж, на накатанном месте, формировать настоящие крупные возы.

Ольгина Пятнашка сплоховала: свернула меж берёзами и наткнулась на скрытый под снегом пень, Ольга пробует спятить её, лошадь силится, но не может: сани назад не катятся.

– Ну, Пятнашечка, ну, хорошая. Ну, давай, ну, ещё чуть-чуть, – уговаривает Ольга, держась за уздцы и напирая покорную кобылицу назад.

Умная лошадка очень хорошо понимает необходимость того, что от неё просят, она почти садится крупом на передок саней, глаза закатила, головой почти вылезла из хомута, оскаленная красная пасть дышит жаром. Но сани ни с места.

Я кричу Ольге с расстояния:

– Стой! Не мучь кобылу!

Подхожу и скатываю брёвна с саней в снег.

– Зачем? – удивляется нервно-возмущённая Ольга.

– И затем…

Облегчённые сани снять с пня – пустяки. Но погрузка заново да в таком неудобном месте – дополнительные колики в селезёнке.

– Раз-два. Раз-два, – вслух командую сам себе. И рычагом с одной стороны, с другой поддеваю. Когда командуешь – легче. Будто ты не один мужик тут, среди морозного, заваленного снегом леса, а с артелью мужиков. Девчонка не в счёт. Хотя и она ухватилась за стяжок и подваживает, подваживает.

– Ну, Пятнашка, пошли, трогай, – берусь за вожжи.

Кобылица скачками пробивается к дороге, снег по грудь.

– Ну, давай, Пятнашечка. Ну, пошла, пошла! – радуется сквозь слёзы Ольга и заискивающе ловит мой взгляд. Зачем ей нужен мой взгляд?

Дура!Расстояние до твёрдой наезженной дороги сокращается. Вот уж и твёрдая дорога за берёзками.

Но… Что такое? Кобылица вдруг так рванула, что гужи слетели с оглобель и дуга упала в снег, в кусты.

Затравленно соображаю. Да ведь опять наткнулись на пень, ну да, вон, под снежным надувом, широченный пнище, в двух шагах от дороги.

Понимаю, что пытаться обойтись без вторичного сбрасывания брёвен с саней бесполезно, однако пробую. Перепрягши лошадь, толкаю её назад, бедная лошадка опять бьётся, однако ничего у неё не получается, опять приходится скатывать брёвна в снег. А потом опять накатывать…

Чтобы восстановить силы лошадей, даю им по пучку резервного сена. Закусываем немного куском хлеба и сами, я гляжу на Ольгу, у Ольги лицо отёкшее, её на днях перевели во взрослый женский лагерь.

Тем временем день неумолимо идёт к закату, зимний день короток, уже давно не стучат по мёрзлому звонкому лесу дятлы, залезли в дуплы на сон, в пёрышки завернулись, пригрелись, лапки в брюшко втянули.

Воздух синеет, такого же цвета становятся и берёзы, на санный след легли синие тени, как заштрихованные химическим карандашом.

– Ну, Дружок, давай. Ну, Друженька, пошёл. Хороший мой, тяни – уговаривала Ольга, так как теперь уже мой Дружок налетел на пень.

Лошадям тоже страшно оставаться на ночь в лесу, выходят по ночам на разбой волки. Мне думалось, что умные лошадки боятся не только волчьей стаи, могущей повстречаться в каком-нибудь логу; умные, должно, боялись, что вахтовая охрана может меня и Ольгу за столь позднее возвращение наказать лишением свободного выхода из зоны, то есть, снова поставить под конвой.

Я и Ольга некоторое время бежим за санями, не садимся на воз, лошадям и без того тяжело, деревню проезжаем безлюдную, лают собаки на морозе глухо и хрипло, в оконце знакомой бабули, куда я прежде заезжал поесть картошки с молоком, светится крохотный огонёк, должно, горит фитиль, смоченный в смальце, перед иконкой, у бабушки три сына на фронте, она молится за них.

– Ну, милые, скорее давайте, скорее, – молит Ольга. Но лошади и так рвутся, прямо чудеса, с такими возами, какие мы накрутили, переходят на рысь не только под гору, а и на угор – с разбегу, давайте, давайте, милые.

Ольга, пересевшая с заднего воза ко мне, на передний, глядит на меня выжидательно.

– А у меня руки околели, – наконец-то говорит она доверительно, почти шёпотом. – Можно я у тебя их погрею?

– Как? – икнул я.

– А вот так, – она разом проникает внутрь моего шабура и суёт под рубаху, под очкур моих штанов пальцы свои. Они вовсе не околевшие, они огненные, обжигающие. Я знал пальцы Дуси, но то было во сне, да, да, во сне, а тут наяву.

– А ты свои погрей, – сказала Ольга.

– Как?

– А вот так, – она высвободила одну свою руку, взяла мою и толкнула себе в пазуху под свитер, в стыдное, в самое сокровенное, известное лишь по фантазиям, сразу сбивчиво и жарко задышав. – А ты мне тогда понравился.

– Когда?

Мерин что-то понял и вдруг остановился. Мы не сразу заметили, что не едем – стоим.

Ольга весело засмеялась, так она смеялась в шалаше у Куца. Этот смех, это напоминание меня оттолкнуло. Будто вода на огонь.

– Поехали! – Я в сердцах ударил мерина вдоль всего бока прутом. – Шевелись, шевелись! Чего встал?

Дружок обиженно вздрогнул, мотнул протестующе головой, пошёл, но тут же снова остановился, подавшись крупом назад. Из придорожного леса донеслось многоголосо, этакое протяжное тявканье. Да ведь совсем близко волчья стая. Звери не перерезали нам дорогу. Нападать на три подводы они, наверное, не решатся. Мы проезжаем благополучно.

Волчьи огоньки сопровождают нас долго, не отставая и не приближаясь, держа лошадей в напряжении, лошади то и дело сбиваются с рыси на галоп, есть опасность, что задняя налетит на передний воз и сломает себе ноги.

И дальше, когда волчья стая уже отстала, наши коняшки продолжали нести, пар над ними нависал белым облаком, не исчезал в полутьме даже при налёте ветра среди голого поля. Широкие раздавленные копыта отбрасывали комки спрессованного снега, приходилось сдерживать галоп, так как, повторяю, было очень опасно: сани на скользком уклоне могли по инерции сильно накатиться, задняя кобыла не удержит воз, не обеспечит нужный тормоз, поддастся сама силе инерции и оттого будет непоправимая беда.

А вон, слава Богу, и огни лагерного посёлка. А вон и огни самого лагеря, наши бараки, кажущиеся сейчас такими уютными, тёплыми, желанными.

И голова моя уже сама собой планирует завтрашний день. Планирует: если всё обойдётся, если пронесёт, то надо будет установить себе порядок и решить с нарядчиком: выезжать утрами с конбазы не в восемь часов, а в семь или даже в половине седьмого, чтобы успевать обернуться засветло.

Я, глядя на Ольгу, скукоженно сидящую на заднем возу, настраиваю себя на то, что сурового наказания нам не будет, всё уладится, обойдётся.

По глупой своей молодости я ещё не знал, что надо в жизни настраиваться на худшее, а никак не наоборот, тогда и синяки на душе будут не такими саднящими. Позднее моей бедной голове удастся познать с Божьей помощью и другие мудрости: не захватывай в себя больше того, что можешь переварить, это одинаково применимо и когда насыщаешь себя хлебом-картошкой, и когда насыщаешь себя женскими ласками, и когда заглатываешь разные виды плодов чьёго-то интеллекта.