– Как же тогда в тюрягу, в колонию залетела, если с лошадьми всё?
– А это не твоего ума дело, – Ольга встала с пенька, взяла вожжи и тронула свою пятнистую кобылицу. Кобылица натужно вытянулась, сдвигая с места воз.
– Стой! Первым поеду я, мой мерин сильнее, – распорядился я.
Допустить, чтобы эта свистуха ехала первой, я, конечно, не мог. Чтобы унизиться-то.
Ольга не остановилась. При этом даже рожицу состроила.
Пришлось моему мерину догонять её кобылу. Мороз, державшийся с утра, резко опал. Не хотелось мне останавливаться на пути у знакомых деревенских бабуль, не хотелось, чтобы Ольга ведала о моих тайных коммерциях, о моих обменах – вы мне, добрые бабули, кормёжку, я вам – дровишки на двор. Собаки с ленивым лаем бежали за возами, они, привыкшие ко мне, как бы удивлены были тем, что лошади ни к какому двору не подворачивали.
Просить Фёдора Фёдоровича, чтобы он поговорил с нарядчиком, дабы в напарники мне выделили кого-то другого, не девчонку, было, конечно, бесполезно, резерв расконвоированного контингента очень ограничен, известно всем, потому нарядчик и ухом не поведёт.
СЧАСТЛИВАЯ ВСТРЕЧА
Тут надо сказать, что в самом начале зимы выпало мне встретить – вот чего не ожидал! – дядю Рудольфа, ну да, его самого, который на заводе, в заготовительном цехе – как давно это было! – был моим сменщиком и наставником по сварке на контактном аппарате.
Захожу в шорницкую, сидит мужик-шорник, что-то знакомое, смотрю с затылка и не соображу, мужик этот поворачивается и тоже глядит встречно на меня, то есть на вошедшее чучело – на мне-то несуразный бушлат по самые пятки, а когда человек поднялся и я увидел, что вместо ноги-то у него деревяшка, тут я, понятно, и заблажил во всё горло: «Дядя Рудольф!. »
У дяди Рудольфа задрожали руки, он подхватил очки, слетевшие на конец носа, а потом рассказал историю. На сварочном аппарате произошло короткое замыкание, аппаратура сгорела, ремонтировали не одну смену, на сборочном участке сколько-то дней сборщики простояли, не имея кожухов на конвейере, был сорван график по поставкам на фронт полевых радиостанций, следствие не учло изношенность оборудования, обвинили мастера Пашенского и дядю Рудольфа, первого отправили на фронт, в штрафбат, а второго вот сюда – в шорницкую при конной базе.
Каждый день, вернувшись из леса, я забегал в полутёмную каморку, заваленную и завешанную хомутами, шлеями, седёлками… Дядя Рудольф к моему приходу готовил поесть – пшеничную кашу, а чаще картошку, приносимую сострадательными вольняшками, пёк он картошку пластиками, разложив по верху раскалившейся жестяной печки, посыпал растёртой солью, иногда капал несколько капель хлопкового масла. Вкуснятина!
– Ешь, ешь! – говорил дядя Рудольф. – Смотри, досыта наедайся. Сам-то я уже ел.
– Да я уж и так, – радовался я горячему ужину, а больше тому, что теперь вот есть тут человек, который обо мне заботится. Счастливый я. В Бердске дядя Степан помог мне выжить, здесь вот – дядя Рудольф.
Заходила в шорницкую и Ольга. Тоже уплетала подгорелые картовные ломтики.
Если нас заставал в шорницкой охранник Курицын (Курица), надзирающий за поведением бесконвойных на вверенных объектах, спрашивал, почему мы здесь, а не идём в зону, мы врали: «Да вот, сбрую… в починку принесли, ждём».
– Ну, принесли и валите. Нечего шататься и рассиживаться, – говорил Курица, сам схватывал с печки обжигающие картофельные ломтики и вбрасывал в рот.
Я бежал в лагерь, Ольга – в свою колонию, вечерняя клочкастая тьма скрывала посёлок, все постройки оседали и приплющивались, всякие силуэты размывались, вот был человеческий силуэт, и уже нет его, вот была Ольга, и уже нет её.
Дяде Рудольфу надзиратели позволяли оставаться ночевать на рабочем месте, потому что инвалид на деревяшке и потому, что и по ночам он не спит, а чинит изремканную сбрую, в зону он ходил в три дня раз только отмечаться да взять у коптёрщика сухой свой паёк.
Дядя Рудольф, когда я один забегал в шорницкую, учил меня, зелёного, разбираться по-взрослому в женском вопросе. По нему выходило, что есть два типа женщин и два типа их поведенческих вариаций. Первый тип: родить детей и затем, как мать, раствориться в них без остатка. Другой тип: рожают детей, любят их, но растворяются в них не полностью, оставляют силы и чувства для себя лично, объясняют это желанием оставаться самостоятельной личностью. Дядя Рудольф говорил, что ему понятен первый тип, потому что полное растворение в детях, в любви к ним и в заботах о них, как раз и есть высшая возможность полной мерой творить добро в жизни и оставаться при этом личностью (в самом факте растворения как раз и формируется личность, повторял дядя Рудольф), а во втором варианте, говорил он, всё это под большим сомнением, всё это от лукавого, от иллюзий и даже не от иллюзий, а от плохо скрытого внутреннего, душу распирающего (если есть душа, говорил дядя Рудольф), натурального эгоизма.
Я не мог предполагать, обдумывая эти вопросы (а точнее, и совсем не обдумывая), пригодятся ли мне эти поучения. Однако ничто не проходит, не оставляя зарубок в голове.
В декабре очень подвалило снегу, очень изрядно подвалило, дорога стала тяжёлой, сани грузли по всему пути, лошади уже не могли бежать, потому время в поездке сильно растягивалось, усидеть всю дорогу в санях – очень знобко, ноги, хоть и в шерстяных носках, уже на половине пути начинают стыть, сперва остывают пальцы, покалываемые иголками, потом пятки, потом вся ступня вдруг немеет, неприятное это ощущение, тут уж надо спрыгивать с саней и бежать за санями подобно собачонке, употеешь, опять садись.
Ещё сложнее стало в лесу. Идущий передовиком мерин, его Ольга окрестила Дружком, едва свернув с наезжей дороги, сразу же оказывался по брюхо в уплотнившемся снегу, пробивался он короткими прыжками, и так как сани оказывались чуть ли не на лошадиной репице, то создавалась ситуация почти непреодолимая, Дружок выворачивался из оглобель, до хрипа защемлял себе шею в хомуте, и чтобы лошадь не задушилась, надо было спешно распрягать. Кобыле – Ольга звала её Милушкой, – идти по проторённому следу проще, а уж Ольгиной кобылице, – Ольга звала её Пятнашкой, – идущей в замыкании, было ещё легче.
Так, тремя подводами, мы и пробивались.
Снежные надувы на кучках брёвен сравнялись с общей белой гладью вырубок и чтобы обнаружить эти кучки под толщей снега, надо было долго лазить по вырубке, прощупывать шестом, ага, вот, кажется, нашли, и ещё вон там, где мелкие, одетые в куржак, берёзки, кажется, сохранился еле приметный надув, Ольга перекатывается по снегу туда – она учащённо перебирает пимами и почти не проваливается, а перекатывается – точно, там как раз ещё кучка.
Мой Дружок послушно разворачивается за девчонкой, то же самое делают другие лошади. В лесу, на вырубках, лучше позволить умным животным самим ориентироваться – реже на пень подснежный напорешься, понимают лошадки свою задачу: вывезти и не застрять, себя тут не похоронить в мёртвых снегах и нас с Ольгой не заморозить.
– Тпру-у! – кричит Ольга, когда ей кажется, что Пятнашка вдруг начала забирать вприпрыжку куда-то не туда.
Но «тпру» у неё не получается, губы застыли, получается «тпу-у» или вовсе из двух сдавленных букв «ту-у-у», кобылица становится и вовсе неуправляемой.
В кучке брёвна и хлысты в два-три ряда, не больше, заготовители схалтурили, не стали стаскивать лесины со всей вырубки и делать одну большую кучу, возчикам было бы проще в одной кучке, и лошадей не надо было бы мучить – кружить по всей вырубке.
Отыскав кучку под глубоким снегом, мы делаем… Первым делом – обтаптываем её, потом обтаптываем в снегу площадку для установки саней, потом уж подгоняем лошадь, и лишь затем приступаем к основному делу – к самой погрузке, вернее, сперва ещё находим подпорку и пристраиваем её под санный полоз, чтобы разводы имели нужный крен, я обычно беру на себя мужскую функцию – поднимаю сани и обеспечиваю им нужный для погрузки наклон, Ольга же спешит упереть в полоз короткую чурку, какая специа-льно для этого заготовлена и лежит в санях.
