Лысый толстяк хмыкнул:
– Занятно… На нее и сейчас можно взглянуть?
– Конечно.
– А съемки ваши потом возобновились? – с легким прибалтийским акцентом спросил загорелый блондин.
– Да, почти сразу после моего возвращения из Нижнего.
Эмин улыбнулся Олуше:
– Спасибо, Гриша. Это хорошая история.
Коста помотал головой, чтобы скорей согнать морок и проснуться, но вместо пробуждения получил лишь подкатившую от резких движений тошноту.
Олуша тихо сочился улыбкой, в глазах гуляло сумасшествие, и он совсем не выказывал волнения.
– Антон, ваша очередь, – сказал Эмин.
Коста, наконец, пересилил себя и взглянул на Зудина. Пистолет от его виска убрали. Антон сидел сгорбившись, опустив взгляд на сложенные перед собой руки и часто моргал.
Кровь горячо прилила к щекам Косты от больного затылка и заметалась в висках. Безумие – это было самое верное определение творящегося вокруг, где за одним столом уживались довольный Олушин и застывший в панцире безнадеги Зудин. Не поднимая головы, он облизнул губы и забубнил:
– Мне было десять. К нам в класс перед девятым мая привели ветерана.
Сидящие за соседним столом подались вперед, чтобы лучше слышать.
– Старик рассказывал, как дрался под Сталинградом. Его слова я плохо помню. Только общее – как сполз в окоп его товарищ и больше не шевелился. И как дед на несколько минут оглох. Я знал этого ветерана. Он жил в нашем подъезде, обычно от него кисло пахло капустой и спиртом. Кажется, родственников у него не было. Я часто видел его в магазине. Он всегда брал хлеб и водку. После его рассказа, когда все вышли из класса, я подошел, и дал… протянул деньги… родительские, на обед. А он их не взял… и заплакал.
Зудин провел по лицу рукой.
– Меня отвели к директору. Я до сих пор не знаю, правильно или нет поступил.
Собравшиеся молчали, глядя на ссутулившегося критика.
Эмин негромко барабанил пальцами по столу.
– Гриша, дорогой, твоя история интригующая, – наконец, сказал он. – Но к ней я могу подобрать определение – сказочная. У Антона она жизненнее. Я выбираю ее.
Исмаил вскинул руку с пистолетом, негромкий хлопок, Олушин дернулся и завалился на спину вместе со стулом. За долю секунду до выстрела губы на его лице из улыбки сложились дудочкой, словно он собирался удивленно присвистнуть, но не успел.
Коста вскочил. Актер лежал на боку. По майке у сердца расползалось темное пятно.
Антон застыл, перегнувшись через столешницу. Глаза и рот были распахнуты в немом крике.
Бесшумно ступая, Исмаил подошел к неживому телу и оттащил в кусты.
Коста вдохнул с такой силой, что беседка поплыла перед глазами.
За соседним столом сидели спокойно. Никто не вскакивал, не визжал. Только с любопытством разглядывали их с Антоном.
Эмин тихо проговорил:
– Что ж, Антон, поздравляю… И даю время подумать. Вы единственный из игроков, кому выпало рассказать две истории, а не одну.
Исмаил держался неподалеку от Зудина, все так же безучастно глядя в пространство, скрестив перед собой руки. В верхней сжимал пистолет со стволом, удлиненным глушителем.
Антон сидел, широко растопырив локти, вцепившись побелевшими пальцами в стол, словно боясь упасть, и не отводил взгляда от того места, где минуту назад лежал Олушин.
– Это бред, бред, – бормотал он, глядя перед собой.
«Бред, бред, – словно по телеграфу передалось от Зудина Косте и заскакало у него в мозгу. – Не может быть!»
– Не может быть! – вырвался этот бешенный отстук наружу криком, – Эмин, не может быть! Соня – девочка с мольбертом – это же Соня? Не могла Воскресенская согласиться на это!
Отвергая дикое, неправдоподобное утверждение, будто мать может сознательно оставить дитя сиротой, Коста хотел развоплотить реальность происходящего. В особенности, ту его жуткую суть, в которой дирижировал кошмаром непосредственно Эмин.
– У Сони есть тетка. В случае чего я оставлю девочке хорошее обеспечение, – легко ответил дядя.
«"В случае чего" не будет», – с ледяной ясностью осознал Коста. Эмин решил убить Антона. Не Ирину же – будущую создательницу его биографии.
– Не может быть, – уже самому себе, своей не высказанной мысли, прошептал он.
В опустившейся на него апатии все стало не важно.
– Антон – время, – негромко позвал Эмин.
Зудин, сжавшись, глядел в одну точку.
– Либо вы убьете меня, либо оставите ребенка сиротой. Да, господин Кара?
Антон помотал головой:
– А хрен вам. Не буду я рассказывать, чертов ублюдок!
Коста мельком глянул на дядю – Эмин прищурился, с интересом глядя на критика.
– Но вы же понимаете, что это выбытие из игры, – спросил он, словно обсуждая шахматный ход.
Плечи Зудина часто и мелко вздрагивали то ли от смеха, то ли от рыданий, он опустил голову и Коста не видел его лица.
Лысый толстяк отложил трубку в сторону. Вгляделся в Антона. И коротко сказал что-то Эмину – Коста не расслышал.
Антон, зажмурившись, вскинул длинный подбородок и тонко завопил:
– Не буду… играть этот херов фарс! Не буду!
Крик его, как у раненного зайца, был страшен и… Что «и» Коста додумать не успел. Зудин раскрыл обезумевшие глаза и уставился на Косту. Оцепенение наконец спало. Тело будто поднялось вверх, пузырясь от ярости – Косте всегда казалось, что злость превращает его кровь в газ и десятикратно обостряет зрение.
Вот и сейчас он увидел, как высунулась из плюща голова шмеля, увидел его выпуклые гуманоидные глаза. Эйфория бешенства отталкивала землю из-под ног, легкие разворачивались в груди. Бешенство от того, что Зудина мучали перед ним, не спрашивая, не считаясь, и тем самым совершая насилие над самим Костой, заставляя его ненавидеть себя.
В два прыжка он достиг Антона, толкнул его плечом, и оказался перед Исмаилом. Сжал кулаки, подобрался. У Исмаила под черной футболкой напряглись бицепсы, глаза цепко следили за Костой, но сам он не шевелился. Зудин сзади страшно захрипел, словно отдавая концы. Коста едва успел развернуться, чтобы подхватить его. Не удержался на ногах и оба рухнули на землю.
Зудина корежили судороги. Рот широко раззевался в безуспешном вдохе, в уголках рта повисла слюна, глаза закатились.
Косту грубо оттолкнули в сторону, и голова критика опустилась на колени лысому. Толстяк крепко ухватил чахлую зудинскую руку и вонзил в нее неведомо откуда взявшийся шприц.
– Он – эпилептик? Астма?
– Задыхался часто… Нервный. Не знаю, – ответил Коста.
Зудин задышал ровнее, закрыл глаза.
Обернувшись на движение, Коста застыл. Олуша скорбно глядел на Антона, склонив голову набок, как олененок. Вместо майки с пятном на нем красовалась свежая рубаха.
Ярость, сдержанная припадком Зудина, снова выгнула спину и кинула тело Косты вперед. Вместо крови осетинские предки с ножами в зубах кружили сейчас в его венах. Коротко вдохнув, он съездил кулаком по уху Олуши. Тот охнул, согнулся и отскочил назад. Но Косте он был уже не интересен, ему хотелось разнести здесь все.
Он бросился к соседнему столу, задел ножку стула, на котором сидела грудастая. Девица заголосила и плюхнулась на колени к своему пухлому соседу. Тот взвизгнул и прикрылся за ней, как за щитом.
Разодрать их мягкие тела! Бить друг о друга лбами, пока не сдохнут!
Но его схватили за плечи.
«Исмаил!» – со злым восторгом догадался Коста.
И откинул назад затылок. Угодил в плоть, радостно осклабился.
Первые секунды Косте везло. С разгона он ударил локтем под дых противнику и – с разворота, ногой – в бедро. От остальных ударов мерзавец уклонился. Судя по резким броскам, дядин оруженосец был профессиональным бойцом. Исмаил каким-то змеиным движением скользнул за Косту и заломил ему руки за спину. Правое запястье пронзила боль, добежала по жилам до мозга и Косту едва не вырвало. Продолжая держать его руки скрученными за спиной, Исмаил толкнул Косту в плечо и повалил хребтом на стол. Коста сжал зубы, чтобы удержать кислый ком, подкативший к кадыку. Сквозь радужные змеи перед глазами с удовлетворением отметил кровь на верхней губе склоненного над ним смуглого лица. Исмаил разогнулся, разжал руки. Убедившись, что тяжело дышащий племянник хозяина нападать не собирается, скользнул в заросли акации. Коста скосил глаза – сквозь прыгающую муть, как на старой пленке увидел удаляющуюся по дорожке фигуру – эту чуть прихрамывающую походку Эмина он помнил с детства.
