а в воде ледяной. Гой те черти снесут на дно,

 раз меня не признал ни ласковой, ни родной!

 И уходит под воду тело, и рвется крик.

 и впервые у ведьмы щеки ее мокры,

 и впервые в душе свивается боль змеей.

 По лесам ее крику воем вторит зверье,

 вьюга бьется по окнам, и крестится всяк живой.

 Упаси тебя боже ведьму назвать женой.

 Ведьма, как крыса, рыла к тебе ходы

 и пауком проникала в дома людей

 лишь бы узнать, сердце жжется твое по ком,

 лишь бы увидеть и стать лицом схожей с ней,

 чтоб увести по соцветию летних трав

 прочь за собой. Ты сидел возле ног, как пес.

 Гладя тебя, одурманив тебя собой,

 ведьма впервые распробовала вкус слез.

 Месяцы шли, ночь укачивала восход,

 алой зарей украшавший прошедший день.

 Ведьма не прятала дьявольских черных слез,

 ведьма молила бога, звала чертей,

 чтобы забрали прочь от нее того,

 за кого душу когда-то дала тому,

 кто обратил ее счастье в тоску и скорбь,

 дом ее светлый из сказочного в тюрьму.

 Кожей иссохла, чтоб милую не узнал,

 волосы срезала, не трогал чтоб лаской рук,

 дергалась мышью, заслышав его шаги,

 и волком выла на шорох любой и стук.

 Злом обернулась любовь ей, что так ждала,

 что привела себе в дом, не спросив, люба ль.

 Если ты зла, в мире будет тебя, кто злей,

 вьешь нить судьбы, в узел свяжет тебя судьба.

 Морок сняла, отворила с ворот замки,

 в спину ему ветром дула, лишь бы ушел.

 Из-за печи мигом высыпали гурьбой

 черти лукавые с сожженной ее душой,

 что черной тряпкой в ладонях теперь лежит,

 а она смотрит в небес ледяную синь,

 дико смеется, и слышится в смехе том

 страшным проклятьем, молитвой ли слезной: «Сгинь!..»

 К ведьме приходит, несет дары, падает в ноги ведьме,

 мне, говорит, без него не жизнь, мне без него – смерть.

 Ведьма кивает, мол, сотни вас, в ноги валясь, рыдали,

 всем помогла отогреть в чужой комья груди льда.

 Воет, смеется, косу дерет, мол, у меня хуже:

 рядом, что пес, только мне б еще ближе – вот как нужен!

 Чтоб не дышал без меня: не мог. Не отводил взгляда.

 Чтоб воздух в грудь его лез свинцом, если не с ним рядом.

 Ведьма кивает, мол, нить спряду, не разорвать будет.

 Думает: вот какова любовь, вот каковы люди!

 Любят, а сделай еще нужней, важнее еще сделай,

 душу и сердце приворожи, а не одно тело.

 А потом слышит: «Я не о том… Ты не поняла просьбу.

 Пусть без меня не живет вообще, коли решит врозь».

 Оставь город себе, мой царь, но у врат поставь

 самых смелых бойцов и собак, чтобы волка злее,

 и надейся, что не явлюсь я, что не посмею.

 Оставь замок себе, мой царь, но навесь замки

 на все двери, решетки в окнах чтоб – из железа.

 Свято верь, прячась там, что и мыши-то не пролезут.

 Оставь ложе себе, мой царь, мягче всех перин,

 приведи к нему женщину с глазами невинной лани,

 утыкайся ей в бедра, не сдерживая рыданий,

 но не смей позабыть и бойся, трясясь в ночи.

 В лунном свете так просто призрака спутать с тенью…

 Опускаюсь к тебе, незримая, на постель,

 и ладони мои, белее снегов любых,

 ощущаешь у сердца, и жжет тебя страшный холод.

 Беру душу твою за женщину, замок, город.

 Не бывает у ведьмы счастье земным, простым,

 вместо жара объятий горят для нее костры,

 вместо ласки и нежности – пытки да кандалы,

 но сдаются под власть и вельможи, и короли,

 а любой, кто посмеет сказать ей наперекор,

 остается раздавленной крысой под каблуком.

 Он влюбился без таинств в ночи и ее волшбы,

 появился, как будто всегда прежде рядом был,

 и сдавалось сердечко ведьмино день за днем,

 и сгорало оно впервые иным огнем.

 Но недолго любить колдуньям отведено,

 и зависимость встала тогда вкруг нее стеной,

 не давала прогнать, не давала себя спасти,

 не позволила трав, что отравят его, растить.

 Он тогда получил корону, да не одну,

 с силой ведьмы сумел себе отвоевать страну.

 Замок, кони, борзые, двор полон ретивых слуг…

 Сердце, прежде любившее искренней всех, ко злу

 обернулось и стало портить его, как яд,

 стал холодным горевший от страсти когда-то взгляд,

 а объятья, как камень. Но с ведьмой держался тих,

 и она без оглядки любила за них двоих.

 Ему ведьма прощала измены, была глупа,

 уходила, когда он велел ей вдруг с глаз ступать,

 все приказы за просьбы ласковые любви

 принимала, и все равно ей: крушить, губить —

 все для нежного чувства было траве дождем.

 Но однажды все изменилось прекрасным днем.

 Долетел в замок слух, принесенный одним слугой,

 что хозяин-король держит ведьму стальной рукой,

 и она ему рада прислуживать-угождать,

 у нее, мол, сильнее в нем, чем у него, нужда —

 так елозит и ластится, счастливая под замком.

 А любовь? Не поклялся б король ведьме в твердом уме в таком!

 Просто был похитрей и сам ведьму околдовал,

 взгляд его васильковый на шею хомутом стал,

 и, куда б ни ушла, возвращается. Вот трофей!

 И слова эти были, как град молодой траве,

 и слова эти были яд, он очистил ум.

 И придумала ведьма месть, да и не одну.

 Что любовной истории лучше? Сказочка о зле.

 Пусть затопит все царство преданной ведьмы гнев!

 Не бывает у ведьмы счастье простым, земным,

 счастье в ведьминой жизни с иным счастьем не равны.

 И не манят с тех пор ведьм глаз чьих-то васильки,

 не спешат ведьмы в эти снова попасть силки.

 Знай живут на отшибе: над красной трубой дымок,

 кот, другими нелюбый, раз черный, играет лежит у ног,

 ворон – птица с погоста другим – им болтун-сосед.

 И не знают с тех пор ведьмы зла и бед,

 ни объятий железных дев, ни сапог стальных.

 Не идут на войну больше ведьмы ради чужих

 лживых черных сердец. А что пусто в груди своей,

 это плата пустячная. Ну да и черт бы с ней!

 К ведьме сунешься если, то жабой рискуешь стать —

 пусть такая история ходит из уст в уста.

 Говорила, что каюсь, с ладоней смывая кровь,

 говорила, что святость – тот храм, куда я иду.

 Все, что делала, – мимо, меня не хотел мой князь,

 потому что несла лишь разруху, несла ему лишь беду.

 Колдовала над мертвыми, силы его гася,

 ворожила над девками – бегали от него.

 На пруду белой парой все плавали птицы две,

 а потом мертвым лебедь нашелся у берегов,

 и тогда поняла: это знак мне, что на убой