Марфа тихо радовалась, глядя на счастие своей дочери. Василий, по-прежнему не питавший к Степану особой любви, все же стал относится к нему более приязненно, хотя при каждом удобном случае принимался учить его тому, как нужно жить да как с женой управляться.

Степан терпеливо сносил эти докучливые назидания, и лишь потом говорил Настеньке со вздохом, что сердечно жалеет свою тещу – как она за таким мужем жизнь прожила?

Судьба оказалась жестока. Только Марфа порадовалась тому, что скоро будет у нее ненаглядный внук или внучка, и жизнь ее станет как никогда полной, как Бог решил лишить ее последних в жизни радостей.

Марфа тяжело вздохнула и заплакала тихо, по-бабьи. Слезы, наконец прорвавшие некую невидимую преграду, потекли нескончаемым потоком, принося облегчение и какое-то подобие покоя. Только под утро забылась несчастная женщина тревожным тяжелым сном.

Однако на рассвете Марфу разбудил истошный женский вопль, доносившийся со двора. Через несколько мгновений в доме начался настоящий переполох. Марфа, не на шутку встревоженная, поспешила одеться, решив выйти и узнать причину шума. Когда она уже направлялась к двери, в нее постучали.

В каморку вбежала бледная перепуганная служанка.

– Беда, госпожа! – запричитала она, размазывая слезы по лицу.

– Говори толком, – приказала Марфа, почувствовав недоброе.

– Хозяин, хозяин себя порешил! – простонала девушка.

– Как… порешил… – не поверив своим ушам, запинаясь, переспросила Марфа.

– Удавился, в конюшне на вожжах. Маланья пошла утром корову доить, да услышала, что лошади ржут. Она сразу неладное заподозрила… Вошла, а он там… висит… холодный уж совсем…

Сначала Марфа подумала, что это ее Василий наложил на себя руки. Теперь же до нее дошло, что речь идет о Степане. Она сама испугалась того, что не испытала ни малейшего облегчения от своего прозрения.

– Что же делать-то теперь, госпожа? – продолжала рыдать служанка.

– А Василия разбудили? – спросила Марфа, уже торопясь по коридору.

– Не знаю… Я сразу сюда кинулась…

Когда Марфа вышла в трапезную, там толпились только присмиревшие слуги. У служанок лица были красны от слез. Мужики переминались с ноги на ногу и тяжко вздыхали. Все слуги любили своих хозяев. Смерть молодой госпожи они переживали так, будто умерла их кровная родственница.

Теперь же отошел в мир иной хозяин, и дворня даже представить себе не могла, что ждет их впереди.

Марфа только хотела отдать приказание разбудить Василия, как он сам появился в дверях. Хмель еще не выветрился из его головы и глаза были налиты кровью.

– Что здесь творится, черт возьми! – гневно рявкнул Василий, оглядев притихших слуг.

– Не кричи, Василий! – прервала его Марфа.

– А ты мне не приказывай, что делать, глупая баба, – напустился на жену Василий. – Скажи лучше, какого дьявола в такую рань мне спать не дают.

– Степан удавился… – тихо сказала Марфа. Силы оставили ее, и она бессильно опустилась на лавку.

Василий молчал некоторое время, переваривая услышанное, потом зло сплюнул на пол.

– Всегда я знал, что он слюнтяй мягкотелый! – зло буркнул Василий. – Где удавился-то?

– В конюшне, – подал голос кто-то из слуг. – Там, на вожжах висит.

– Что же делать-то теперь, Господи! – запричитала та самая служанка, что принесла Марфе ужасную весть.

– Из петли вынимать, что ж тут еще сделаешь! – проворчал Василий.

Так в доме, в котором еще совсем недавно так часто звучал смех, чьи хозяева были счастливы, поселилось горе. Второй раз настежь открылись широкие дубовые ворота, и отправился хозяин в последний путь. Второй раз за короткой время собрался честной народ за длинные столы, помянуть хозяев дома сего.

После похорон терем заколотили. Василий порешил для себя продать несчастливое жилище при первом же удобном случае. Так как отец Степана скончался за год до сына своего, все Степановы владения перешли к малолетней Настеньке, названной так в память о покойной матери.

Марфа взяла все заботы о внучке-сиротке на себя и скоро обустроила ее с кормилицей в самой светлой, самой красивой палате своего терема, и сама пропадала там дни и ночи.

Василий же на внучку никакого внимания не обращал. Какая в ней сейчас радость, в такой несмысленной! Вот как подрастет, станет похожей на дочку Настеньку – другое дело. Да и недосуг ему было – прибавилось забот в Думе боярской. Прибрал Бог правительницу Елену, и то бы не беда – ужасы, которыми сопровождалось ее правление, отворотили от нее народную любовь. Многие думали, что не своей смертью она умерла – была, вроде, здорова, в самой цветущей поре… Но доискиваться не стали, а поставили у власти князя Ивана Васильевича Шуйского. Увы, бедная Россия еще более терпела при нем – зол и жаден был новый правитель, горд и дерзок не только с боярами, но даже и с самим малолетним государем… Оставалось молиться и ждать, когда Иоанн подрастет и сам возьмется за власть.

Но среди ежедневных забот была у Василия и иная дума, светлая. Все не шла у него из головы красавица-мужичка, сыну которой пришлось ему стать крестным отцом в ту памятную метельную ночь. Когда умерла дочь, Василий словно бы и позабыл о хозяюшке, но крепко, видать, она запала ему в душу – вспомнилась теперь и не давала покою.

Как в юности, загорелся Василий. Вот ведь – и седина в виске, и душа крепка, закалена жестокостью – а все ж хочется бабьей ласки, тепла да приветного словечка. От жены сроду добра не знал, так хоть на старости лет отведать!

И грех ведь, грех! Знал это Василий, а все не мог от помысла своего отказаться. Задумал он как-нибудь да избавить зазнобушку свою от супруга ее, мужика смердного, и пригреть в своем тереме, подле себя.

Знала бы его зазноба о том – бежала бы на край света, куда глаза глядят! Да нет, не упредило ее сердце – жила по-прежнему, занималась по хозяйству да нянчила сыночка, была счастлива по-своему. Многие завидовали ей – вот, хоть и никак из нужды не выбьются, а жалеет Захар жену, ничем не обижает. Мало Анна видела ласки в своей жизни, осиротела рано, а тетке ее, нравной и самовластной женщине, недосуг было заботиться о племяннице. Выдала ее замуж, только чтобы с рук сбыть, и дело с концом! Захар же заботился о жене, и Анна отвечала ему благодарностью.

Так бы и жили день за днем, год за годом, да ведь беда не по лесу ходит, а по людям! Прокралась она незаметно и в бедный домишко на окраине города. Однажды услышала Анна торопливый стук в дверь и, отворив, увидела соседского мальчишку Ванюту. Был Ванюта не на шутку напуган, а оттого и речь его невнятной оказалась.

– Там! Там… Кровь и .. он … Народу уж тьма набежалась! – затараторил мальчишка.

Сердце у Анны оборвалось.

– Да кто там, говори! – тряхнула она Ванюту за плечи, но мальчонка вывернулся и заревел.

Анна обмерла.

– Верно, с Захаром неладно, – прошептала дрожащими губами. Выхватив младенца из люльки, Анна закутала его потеплее и сама, накинув на плечи первое, что под руку попалось, рванулась к двери.

– Где, где он, показывай! – прикрикнула она на переминающегося с ноги на ногу Ванюту.

Мальчишка сорвался с места, и вскоре они уже бежали что есть духу по узким заснеженным улочкам. Бежать было трудно, после оттепели подморозило, и улица покрылась сплошной ледяной коркой, на которой разъезжались ноги. Несколько раз Анна чуть было не упала, но на руках у нее мирно посапывал Мишутка, и страх нарушить сон дитяти заставлял мать каждый раз удерживаться на ногах.

Улочка уперлась в маленькую площадь, на которой собралась уже порядочная толпа народа. «Только пусть он будет живым! Пусть будет живым!» – твердила про себя Анна, приближаясь к толпе. Протискиваясь между тесно стоящими людьми, Анна все пыталась рассмотреть, что ждет ее впереди. Внезапно она выскочила на середину площадки, вокруг которой толпился народ. Там, на окровавленном снегу лежал ее Захар. И с первого взгляда Анна поняла, что случилось самое страшное – он мертв. Огромная рана темнела на лбу Захара, и весь он был поломан и раздавлен.