– Что ж, Тихон, твоя, видать, правда. И то сказать, пора мальчонке себе дорогу в жизни пробивать. С отцом-то был как за стеною каменной, а теперь сам о себе думать должен.

Дядька только кивал головой.

– Вот теперь разумно говоришь, Татьяна. Да не бойся, не украду у тебя молодца. Как кончит учебу – выхлопочу у князя, чтоб послали сотником в новгородскую дружину. При тебе будет твой заступник.

Мать снова всплакнула, но уже чуялось – легки ее слезы. Да и как не поплакать, если сын, первенец, который недавно вроде у груди лежал, уже вырос и уезжает невесть куда, в далекий стольный град?

– Спасибо тебе, Тихон, – сказала сквозь слезы. – Ввек не забуду твоей доброты. Всеслав, благодари дядю!

Всеслав сделал шаг навстречу, хотел было поклониться, но попал в объятия дядьки, и сам неожиданно для себя захлюпал носом. Жаль было матери, что остается, и Нюты – кто теперь с ней играться станет? И радостно было за себя – большая, долгая дорога светила впереди и много еще чего, неведомого пока, но непременно хорошего.

Едва проторенная дорога вела степью, а над ней нависали тяжелые, разбухшие тучи. С утра морозило, воздух был полон ледяными иглами, но к вечеру потеплело – снеговые тучи укутали землю. Всеслав дремал, покойно закутавшись в отцовскую добротную шубу на хорьке. Дядька же, против обыкновения, был беспокоен – то и дело привставал, бормотал что-то.

– Что, дядюшка? – спросонку встрепенулся Всеслав.

– Ничего. Спи покамест.

– Выспался уж, не хочу больше. Что-то небо так заволокло?

– Это и меня беспокоит. Как бы беды не случилось! Того и гляди, буран начнется, а нам до жилья еще сколько! Места здесь глухие да недобрые, волки ходят стаями… О нынешнюю зиму они злые, голодные.

Всеслав испугался, но виду не показал.

– Бог милует, – сказал смиренно, как матушка бы сказала.

– Так-то оно так. На Бога надейся, а сам не плошай!

– Степан, – обратился дядюшка к вознице, – как ты про погоду мыслишь: завьюжит, ай нет?

Степан, сытый, веселый мужик, привстал и огляделся.

– По приметам, оно и так… Да авось пронесет, боярин!

– Авось, авось… – передразнил его дядюшка. – Все б тебе «авось». А ну как попадем в переделку? А с нами мальчонка, мне за него отвечать. Так что соображай, куда бы к жилью свернуть.

– Сделаем! – откликнулся Степан и привстал. – Эх, по всем по трем, коренной не тронь, а кроме коренной и нету ни одной!

Вдохновленные таким кличем, а пуще ударом кнута, лошади пошли быстрее.

Темнело быстро, тучи из серых сделались черными и нависали тяжко, готовые каждое мгновение прорваться. Порывами налетал колючий ветер… Степан надвинул шапку глубоко на глаза, яростно стегал лошадей по шеям. Всеслав понял – дело плохо.

– Сгинем мы здесь, дядя? – спросил он, надрывая голос, чтобы перекричать завывания ветра.

– Чепухи-то не говори! – отвечал дядюшка. – Оно конечно, тяжко придется. Ну да ничего, Степан – возница бывалый. Из каких мы с ним переделок не выбирались! Помнишь, Степан,

Путшу Черного?

Степан кивнул, но видно было, что ему не до праздных разговоров – закусив губу, он вглядывался вдаль.

– А кто это – Путша? – спросил Всеслав.

– Разбойничек черниговский. Кто мимо его вотчины пройдет – живым не вернется. Кони у него быстрые, товарищи верные, кистень точно бьет. Ну, а мы со Степаном ускакали от него, в дураках оставили…

Сани сильно накренило.

– Что такое! – вскрикнул Тихон. – Что случилось, Степан?

Степан привстал, глаза его сверкали из-под шапки, страшно скалились зубы. Молча указал кнутовищем куда-то в сторону, и Всеслав, хотя не хотел глядеть, взглянул. За санями, почти вровень с ними, бесшумно мчались по голубым сугробам огромные, матерые волки.

Словно кошмарный сон виделся Всеславу, страшная, сладкая жуть. Степан, по пояс высунувшись из саней, кричал что-то дурным голосом. Кони были добрые – злая рыжая кобылка, коренная, рвалась вперед, хрипя. Сильно кидало на ухабах.

Снежная пыль летела в лицо. На особо резком повороте Степан странно дернулся и боком повалился с саней. Дядька Тихон едва поспел перехватить вожжи. Только и слышали, что приглушенный вопль.

Волки отстали. Всеслав сидел, зажмурившись, до боли стиснув зубы. Дядька оглянулся на него.

– Испугался, малец? Степана жаль – хороший был мужик, верный. Кабы не он – нам всем пропасть.

Всеслав не отвечал. Дрожь постепенно проходила, таяла в коленях. Осмелился, наконец, открыть глаза, оглядеться – все так же простиралась равнодушная степь.

Уже совсем стемнело, когда издалека потянуло запахом дыма – жилье было недалеко. Лошадки приободрились, побежали быстрее. Только к полуночи добрались до ночлега.

Дядька Тихон кнутовищем постучал в ворота – двор был маленький, посреди торчало одно дерево, но ворота добрые. Забрехали собаки.

– Кого несет? – через некоторое время послышался недовольный голос.

– Княжеский воевода проездом, – отвечал Тихон. – Пустите, люди добрые, во имя отца и сына и святого духа.

Им отперли ворота, и заробевший сторож проводил в избу. Всеслава дядька усадил в передней на сундук, сам пошел здороваться с хозяином. Вернулся довольный.

– Привел нас с тобой Господь, – сказал мальчику. – Поп местный тут живет. Заробел меня, аж смешно стало. Ты чего дрожишь, замерз? Ничего, сейчас и поешь, и согреешься.

Изба была новая, чистая. Возле входа – рогожа, о которую следовало вытирать ноги. Сразу усадили за стол. У Всеслава уж глаза слипались от усталости, но есть хотелось больше чем спать. Хлопотливая попадья жалела мальчонку: «Куда тебя, родимого, везут в такое время!». Потчевала его, как родного, а потом села, подперлась рукой. Смотрела, как он ест, и все вздыхала.

Отец Кондратий – толстый, мягкий, весь лучащийся неподдельной приветливостью, разговаривал с дядей Тихоном.

– Своих-то детей Бог не дает, – сказал, кивнув на попадью, – Вот и утешается мальчонкой-то. Ну да пусть их, дело ее бабье. А вот скажи ты мне, добрый человек…

И у них потекла своя неторопливая беседа. Всеслав, насытившись, начал дремать. Уже привиделся ему родной дом, высокое крыльцо, мать с отцом, Нюта. Радуется душа, сердце заходится от счастья… Но багровая вспышка освещает сновиденье – и все меняется. Крыша терема объята огнем, вот-вот рухнут стены. Матери с сестрой не видно, а на крыльце лежит отец с разорванной грудью, умирающий, и подает Всеславу с улыбкой страшный кус окровавленного мяса…

Попадья разбудила плачущего во сне мальчика и увела его на скамью, где уже было постелено. Умащиваясь поудобнее, снова проваливаясь в сон, слышал он слова дядьки, который говорил попу:

– Меня с мальчонкой-то, видно, Бог миловал. Думал, не уйти нам, а вот как оно получилось…

– Так, так, – кивал головой поп. – Детская душенька-то чистая, безгрешная…

– Да еще батюшка его покойный, мой брат родной, оберег ему перед смертью отдал. Говорят, святой человек, монах византийский его своими руками сделал. Кто из нашего рода его носить будет – тому счастье и удача во всем придет…

Всеслав подтянул к глазам руку – захотелось посмотреть на перстень. Прижался к нему губами, улыбнулся про себя – вот как, значит, помог батюшкин последний подарок! И, согревшись, заснул.

Наутро тронулись, и уж больше в пути ничего не приключилось. Ярким зимним днем Всеслав с дядькой въехали в славный Киев-град.

Вотчина воеводы Тихона была в селе Берестове. Крепко жил воевода – терем его стоял на фундаменте загородного княжеского замка, где еще князь Владимир Красное Солнышко отдыхал от своих трудов и забот.

– Вот и хоромы мои! – радостно сказал Тихон, выбираясь из саней. – Ты чего заробел? Вылезай-ка, осмотрись.

Всеслав вылез, озираясь. В хоромы вело крыльцо с крутыми ступенями. Красивое крыльцо, гораздо краше, чем в родном доме – все резное, купол луковкой, как на Божьем храме. Кровля шатром, гребень пестрый, вызолоченный. Нижняя подклеть сложена из могучих бревен. Во дворе много всяких строений – погреба, хлева для скотины и даже кузня – оттуда слышался звон, веяло жаром.