Он приглядывался к Газанфару, к его друзьям, прислушивался к их разговорам и незаметно для себя почувствовал интерес к той жизни, которой жили эти люди и среди них его сын Бала. Порой он сопоставлял их с Хабибуллой, с муллой хаджи Абдул-Фатахом.

Всякий раз, когда Шамси собирался навестить сына, Абдул-Фатах давал ему советы, ободрял, напутствовал, словно тот шел на бой, и с беспокойством и нетерпением дожидался в доме друга его возвращения. Одиноко сидя на главном ковре для гостей за остывшим стаканом чая, он размышлял о том, какие новости привезет Шамси с промыслов. Но Шамси, возвратившись, бывал молчалив, и Абдул-Фатах, избегая бередить раны друга, ни о чем его не расспрашивал. Однажды — звезды уже заглядывали в окна — а Шамси все еще не возвращался. Абдул-Фатах стал тревожиться: не стряслось ли чего недоброго с его другом на промыслах? Но вот раздался стук входной двери. Нет, слава аллаху, друг вернулся цел и невредим. Абдул-Фатах долго вглядывался в Шамси, стараясь угадать, каковы его успехи, но лицо Шамси, как всегда в этих случаях, оставалось замкнутым, и Абдул-Фатах, не выдержав, наконец спросил:

— Ну как, Шамси, отдадим нашего Балу в медресе, пошлем в Неджеф или в Хорасан?

Шамси уже знал, что не отдаст Балу в медресе, не пошлет ни в Неджеф, ни в Хорасан. Но ему не хотелось спорить с Абдул-Фатахом, и он сказал уклончиво:

— Хороший мальчик Бала. Не сын, а золото! Может дать отцу большое счастье. — Затем он хлопнул в ладоши и крикнул: — Эй, Ана-ханум, дай-ка нам с хаджи чаю покрепче да инжирового варенья, которое послаще!

ВИКТОР ИВАНОВИЧ

Быстро прошла короткая апшеронская зима, и прошумели мартовские ветры. Дважды поспел в окрестных садах инжир и подули осенние ветры. Не успела Баджи оглядеться, как снова начались занятия и оказалась она на втором курсе.

Ученье дается Баджи легко. Но все же встречаются трудности, и тогда ее охватывает тревога: справится ли она с ними и сколько их еще впереди? А вслед за тревогой порой приходит уныние: не окончить ей техникума, не стать актрисой.

Неприятно с такими чувствами идти к Виктору Ивановичу, невесть зачем пригласившему ее сегодня к себе домой!

Баджи застает Виктора Ивановича священнодействующим над приготовлением кофе. Семьи у Виктора Ивановича нет — его любимая жена давно умерла, — и теперь все хозяйство ведет властная старушка экономка, оставляющая за хозяином лишь право варить на спиртовке кофе по своему вкусу.

— Рад тебя видеть! — приветливо встречает Виктор Иванович Баджи, на миг отводя глаза от бурлящей коричневой пены в кофейнике. — Проходи в мою комнату!

В ожидании хозяина Баджи рассматривает его жилище.

В свое время Виктор Иванович исколесил страну, собирая попутно всяческие раритеты, и теперь следы его давних странствий видны в его жилище на каждом шагу. Вот древняя потемневшая икона, вот старинная шашка с выщербленным клинком, вот неуклюжая пистоль с двумя курками в виде птичьих клювов. А вот этюды маслом, написанные рукой хозяина: широкая Волга, неведомые зеленые леса, горы Кавказа в туманной дымке облаков.

В этой комнате Баджи не впервые, но всякий раз она испытывает восхищение: какое великое множество чудесных красивых вещей! Стыдно вспомнить, что когда-то они побудили ее назвать Виктора Ивановича бывшим буржуем!

Хозяин входит с кофейником в руке, расстилает на столе свежую накрахмаленную салфетку, достает из горки две фарфоровые чашки. Затем нарезает тонкими ломтиками хлеб, сыр, колбасу, наливает в чашки дымящийся кофе.

— Ты что-то невеселая сегодня? — спрашивает он гостью.

На лице Баджи появляется удивленная улыбка:

— Невеселая?

Быть может, кто-либо другой поверил бы этой улыбке — не зря ведь прошла Баджи первый курс актерского мастерства, — но Виктора Ивановича не обмануть: именно потому и пригласил он Баджи к себе, заметив, что у нее возникли какие-то трудности в учебе. Он только не хочет первым заговорить об этом, не торопится огорчить свою ученицу.

Мало-помалу, однако, правда выплывает наружу.

— В этих случаях нужно поступать так… — говорит Виктор Иванович и приводит примеры из сценической жизни прославленных русских актрис — Ермоловой, Савиной, Комиссаржевской.

Баджи вздыхает:

— Им было легко — не то что нам, азербайджанкам или узбечкам, — они были хорошо грамотны, никто в них не кидал камнями, никто не подстерегал их с ножом в руке. Им было легко — счастливицам!

— Напрасно так думаешь, — возражает Виктор Иванович и рассказывает Баджи о суровой жизни, о жестоких испытаниях и разочарованиях, выпадавших порой даже на долю великих актрис прошлого. — Недавно вышла книга воспоминаний Марии Гавриловны Савиной — возьми в нашей библиотеке, прочти…

И вот эта книга в руках Баджи и жизнь русской актрисы прошлых дней проходит перед ее глазами на страницах книги. О, какая это была нелегкая жизнь!

— Я бы, наверно, не выдержала — ушла бы со сцены! — говорит Баджи, делясь с Виктором Ивановичем своими впечатлениями о книге.

— Ну, значит, и не стала бы тем, кем стала Мария Гавриловна! — слышит она суровый ответ.

По совету Виктора Ивановича Баджи смотрит в русском театре «Без вины виноватые» Островского.

Печаль закрадывается в сердце Баджи, когда по ходу пьесы Кручинина произносит: «Лавры-то потом, а сначала горе и слезы!»

— У актрис, видно, всегда сначала горе и слезы? — сокрушенно говорит она Виктору Ивановичу, едва заходит у них разговор о виденной ею пьесе, и морщинки тревоги прорезают ее лоб.

— Нет! — горячо восклицает Виктор Иванович. — Нет! Горе и слезы нашим актрисам, и особенно молодым, сейчас не к лицу: слишком много у них дел, радостей в учебе и в труде!..

В этом можно убедиться, наблюдая, скажем, за Халимой.

Халиме, правда, многое в учебе дается трудней, чем другим, — мешает недостаточное знание азербайджанского и русского языков.

Бывает, кое-кто решается подтрунить над тем, с какими ошибками и как, искажая произношение, говорит узбечка Халима по-азербайджански. В таких случаях Баджи резко одергивает насмешников:

— Прислушайтесь-ка лучше, как вы говорите по-русски!

Сама Халима, впрочем, ничуть не унывает. Изо дня в день отдает она по часу на изучение русского и азербайджанского языков. В русском ей помогает Виктор Иванович, в азербайджанском — Баджи, и Халима заметно продвигается, совершенствуется. Да, радуют Халиму учеба и труд!

А вот другую подругу Баджи — Телли, — ту учеба и труд что-то не очень привлекают.

Однажды, исполняя сценическое задание, Телли сбилась. Виктор Иванович поправил ее, подсказал. Телли снова сбилась, понесла отсебятину.

— Да ты, мой друг, и текста-то совсем не знаешь — не выучила! — воскликнул он. — А если актриса путает текст еще до спектакля, то что же будет с ней, когда она предстанет перед зрителями?

— А для чего в таком случае суфлер? — буркнула Телли.

— Суфлер? — голос Виктора Ивановича зазвучал строже. — Сколько раз я говорил, что рассчитывают на суфлера плохие актеры, а хорошие рассчитывают только на самих себя! Плохо, Телли, плохо ты приготовила урок, стыдись! — Виктор Иванович с досадой махнул рукой.

Оставшись наедине с Баджи, Телли угрюмо промолвила:

— Слышала ты, как он на меня кричал?

— Он не кричал, Телли, а учил тебя, — ответила Баджи.

Телли обиженно поджала губы:

— Когда ты Виктору нагрубила, я тебя защищала, а теперь, когда он меня обидел, ты за него!

Баджи вспомнила, как бросила Виктору Ивановичу это злосчастное «сами можете не ходить!» и как что-то дрогнуло в ответ в его глазах.

— Быть может, и не следовало защищать меня тогда, — заметила она тихо.

— Не понимаю тебя…

— Да ведь Виктор Иванович… — И Баджи рассказала Телли то, что знала о нем от Ага-Шерифа, и о чем долго умалчивала, стыдясь усугубить свою вину в глазах товарищей.

Но Телли в ответ только небрежно фыркнула:

— Подумаешь, барин какой! Он не смеет говорить со мной в таком тоне!