Он был жалок в апогее своей славы. Сквозь размалевку выступал холодный пот, руки дрожали, недоставало воздуха, а нужно опять выходить во сцену -- там, в черневшей пасти театральной залы его ждал безжалостный и прожорливый зверь, именуемый "публикой". Все болезни, нажитыя Чередовым во время своего скитальчества, прежде чем он сделал себе имя, поднимались в нем с страшной силой, как неуловимые кредиторы. Тут были и астма, и катарры, и театральные ревматизмы, и еще такия болезни, которым наука не приберет названия. Михайла Семеныч бродил за знаменитостью, как тень, и ловил каждое его движение. Никакая нянька не стала бы так ухаживать за больным ребенком, как он ходил за своим дорогим гостем: он сам оживал в нем, в этом разваливавшемся человеке, жившем только на сцене. Для него он готов был истереться в порошок, потому что этот человек властно держал в своих дрожавших руках всю публику. Еще есть искусство, еще не пропала драматическая сцена, и пусть публика это чувствует. Даже Любенька, и та точно преобразилась: Михайла Семеныч только сегодня заметил, что Любенька красивая девушка, с таким симпатичным, характерным личиком. Одолевавшия ее смущение и застенчивость движений придавали ей оригинальную грациозность и прелесть.

-- Вы, барышня, принесите мне стакан воды...-- просил Чередов, ласково глядя на Любоньку.-- Может-быть, мне будет лучше.

Много бы сделала Любонька, чтобы ему было лучше. Она вся заалелась, подавая воду.

Спектакль сошел блистательно. Чередова вызывали без конца и вместе с ним Любеньку. Михаила Семеныч удостоился тоже вызовов за доставленное публике "высокое художественное наслаждение". Аплодировал даже одной рукой старик Мухояров: он хлопал по здоровому коленку.

"Ага, донял я вас всех!.." -- думал Михаила Семеныч, продолжая торжествовать.

После спектакля он проводил Чередова в гостиницу, где был приготовлен особый номер для дорогого гостя -- Чередов выговорил себе по условию и подемныя, и проездныя, и харчевыя, и Михайла Семеныч на все соглашался. Когда они остались вдвоем, Михайла Семеныч вытащил из бокового кармана обемистый пакет, набитый засаленными кредитками, и с деловым видом вручил его знаменитости.

-- Шестьсот?-- едва слышно спросил Чередов, взвешивая пакет на руке.

-- Не трудитесь считать: верно... по условию-с...

На лице Чередова мелькнуло что-то в роде смущения, и он нерешительно проговорил:

-- Может-быть, это весь сбор?.. Театр небольшой...

-- Николай Ѳеѳоанович, позвольте уж мне знать мои расчеты...-- с достоинствам антрепренера ответил Михаила Семеныч.-- Мы так счастливы, Николай Ѳеѳоанович... высокое художественное наслаждение... Так сказать, праздник искусства!..

-- Ах, да... Вы правы,-- согласилась знаменитость и успокоилась.

Ему-то какое дело до этого чудака? Притом он не навязывался со своими услугами. Чередову понравилась фраза, что у всякаго свои расчеты, конечно, так, и ему нет дела ни до чего, кроме своего контракта. Кроме всего этого, он, Чередов, страшно устал, а завтра утром репетиция комедии "Бедность -- не порок".

Последовавшие за первым спектакли были рядом триумфов; Михаила Семеныч все смотрел в дырочку занавеса на галдевшую в партере публику и улыбался.

-- Папа, билеты расхватаны на три спектакля вперед!-- торжественно выявлял он тестю, возвращаясь из театра.-- Да...

Параличный старик радостно мычал и аплодировал по коленку своей здоровой рукой. Одна Поликсена Ивановна не разделяла этой семейной радости и с тревогой смотрела на мужа.

-- Миша, а нам-то что останется?.. Ведь весь сбор уходит этой знаменитости.

-- Ах, ты, глупенькая: у меня свои расчеты,-- отшучивался Михаила Семеныч, любовно целуя верную подругу своих тревожных антрепренерских дней.-- Но правда ли, как папа повеселел?.. Он, кажется, начал уже догадываться, что наши дела швах?.. Ха-ха... А теперь десять спектаклей принесут шесть тысячь: почти наш годовой доход.

В ожидании будущих благ Михайла Семеныч заложил в ссудной кассе последнее серебро, какое нашлось в доме, и, кроме того, прихватил на стороне деньжонок; нужно было устроить приличный "товарищеский" обед Чередову, потом поднести ему подарок от имени труппы за "высокое художественное наслаждение" и т. д.

На последнем спектакле старик Мухояров опят был принесен в актерскую ложу на своем кресле и аплодировал одной рукой. Михаила Семеныч в это время подводил счеты. Заболотская публика, с равнодушием которой он воевал, заплатила за его выдумку 6.232 руб. 75 к. Подведя итог, антрепренер расхохотался, как сумашедший, и даже напугал старушку-кассиршу.

-- Михайла Семеныч, что с вами?..

-- Я?. О... ха-ха!.. публика-то, публика-то... ох, умираю!..

Эти триумфальные спектакли закончились "товарищеским" ужином Николаю Ѳеоѳановичу, причем шампанское лилось рекой. Михайла Семеныч провозгласил спич в честь искусства и за его великих представителей. Чередов благодарил и тоже сказал с передышкой несколько прочувствованных слов.

Наконец все кончилось, как кончается все на белом свете, и наступил день итога. Чередов пересчитал в последний раз свой гонорар и заметил довольно сурово:

-- Недостает двадцатипятирублеваго билета, Михайла Семеныч?..

-- Разве? Не может быть...-- изумился тот и принялся обшаривать все свои карманы.-- Это какое-то недоразумение... ах, чорт возьми!.. Послушайте, я вам вышлю с следующей почтой.

-- Этого у нас, кажется, не было в условии, любезнейший...-- сухо ответила знаменитость, сеживая плечи,

Михаила Семеныч бормотал что-то такое жалкое, извинялся, потел и наконец убежал из номера, чтобы заложить свои часы и обручальное кольцо.

-- Короче счеты -- дольше служба,-- заметил Чередов, получив по условию сполна.-- Теперь мы с вами в расчете.

Знаменитость уезжала. Вся труппа его. конечно, провожала на вокзал, а из театральных дам участвовала в этом последнем торжестве одна Любенька, Чередов сам просил ее об этом одолжении.

-- Я еще желаю выпить стакан воды из ваших рук...--говорил он с любезностью, свойственной только артистам старой школы.

Любенька вся заалелась от удовольствия, а Михайла Семеныч выбивался из сил, чтобы поторжественнее проводить великаго человеку. Когда поезд тронулся, он без шапки бежал по платформе за вагоном перваго класса, из окна котораго ему кивала голова Николая Ѳеоѳановича. Наконец все было кончено, Публика повалила к выходу. Михайла Семеныч отпустил свою труппу во-свояси, а сам еще остался на вокзале с Любенькой.

-- Графинчик водки и... больше ничего,-- проговорил он, опускаясь на диванчик к мраморному столику.-- Любенька, ты меня извини... устал.

Такое приказание удивило девушку: Михайла Семеныч ничего не пил. Да и какой-то странный стал дядя, вдруг изменился: сгорбился, осунулся, притих. В зале перваго класса за таким же столиком пили водку какие-то купцы, и больше никого ке было. Михайла Семеныч выпил залпом несколько рюмок водки, стараясь не смотреть на Любеньку, которая сильно была смущена. Официант с салфеткой под мышкой стоял в двух шагах и смотрел выжидающим приказания взглядом. Михайла Семеныч сделал ему знак рукой.

-- Что прикажете, Михайла Семеныч?

-- Вот что, дружок...-- заговорил антрепренер, ощупывая свою голову.-- Если человек, положим, умирает, то ведь он должен, по крайней мере, умереть с честью. Как ты думаешь, дружок?

-- Не нашего ума дело, Михаила Семеныч... Но прикажете ли закусить?..

-- Нам ничего но нужно...-- ответила за дядю Любонька.-- Дядя, поедем домой. Пора...

-- Нет, одну минуточку... Мне с тобой нужно поговорить, Любонька, Да... Домой успеем. Дело вот в чем, голубчик: я разорен окончательно... Да. Чередов стоил мне тысячу рублей дефицита, хотя я и наказал публику на шесть тысяч. Да... Теперь всему конец, Любенька.. Стыдно мне перед дедушкой нашим, но ничего не поделаешь.

Михаила Семеныч вдруг заплакал, закрыв лицо руками.

-- Дядя, перестань... нехорошо...-- лепетала Любонька, наклоняясь к плакавшему старику.-- Может-быть, все поправится...