Убежавшая Агнеса унесла с собой все семейныя традиции. Вместо нея играли уже две примадонны, но оне принесли столько дрязг, раздоров и неурядиц, что Михайла Семеныч принужден был отказать им, предоставив роли Любеньке.

-- Я лучше сам буду играть женския роли, чем пущу хоть одну чужую бабу,-- решил он раз и навсегда. А труппа перейдет к мужу Любеньки -- его счастье.

О непокорной дочери он никогда не упоминал, точно она утонула. Плохия дела труппы только усугубляли это отцовское горе. Но главное, что убивало Михайлу Семеныча, это был параличный старик... Как ему делалось совестно каждый раз, когда приходилось лгать. Больной Мухояров поддавался обману, но, может-быть, он уже и догадывается -- те же ребятишки проболтаются. Михайла Семеныч чувствовал себя кругом виноватым, как лицо, облеченное традиционным доверием: труппа была передана ему в прекрасном виде, а теперь хоть бросай все. И почему-то всему этому нужно было случиться именно теперь, а не раньше, когда антрепренерствовал сам Мухояров?..

"Публика другая,-- с горечью раздумывал Михайла Семеныч и тяжело вздыхал.-- Подавай новыя декорации, роскошные костюмы, вообще, обстановку -- вот что требуется, а не искусство. Новые-то антрепренеры так и делают, а мне где взять. Потом это проклятая оперетка..."

Обстановочная роскошь, которой щеголяли новые антрепренеры, покупалась слишком тяжелой ценой и шла вразрез со всем укладом семейной труппы. Новый антрепренер прежде всего требует от своих артистов костюмов, особенно от артисток: где хочешь бери, а одевайся отлично. Отсюда и явились те нечистыя средства, которых Михайла Семеныч не мог допустить у себя. Публика несправедлива, когда требует от маленькой провинциальной труппы невозможнаго и притом чисто-внешняго. Вот если бы дело коснулось репертуара, тогда другое дело: Михайла Семеныч вылезал из кожи, стараясь разгадать потребности новой публики. Классических пьес она не любит, на бытовых скучает, от драм открещивается обеими руками -- остается одна комедия, а ея-то и нет. Что ни новая пьеса, то и провал. Авторов не стало, а антрепренер виноват.

По ночам Михайла Семеныч плохо спал и все думал, думал и думал. Однажды он даже привскочил на кровати, озаренный счастливой мыслью.

-- Вот это будет дело!-- бормотал он.-- Нет, я "вас" дойму... Вы меня будете знать!..

Увлекшись, Михайла Семепыч даже погрозил в темноте какому-то невидимому врагу своим антрепренерским кулаком.

Ровно через месяц все фонарные столбы в Заболотье были оклеены аршинными афишами, гласившими, что в непродолжительном времени прибудет на гастроли "знаменитый артист Императорских театров Николай Ѳеоѳанович Чередов", который, совместно с труппою Закатальскаго, будет иметь честь дать несколько спектаклей'.

-- Теперь посмотрим, чья возьмет!-- повторял Михайла Семеныч, потирая руки от удовольствия.-- Да-с... Он и в Петербурге и в Москве фурор производил. Конечно, до Шумскаго, Садовскаго или Щепкина ему далеко, а все-таки одно имя уже -- капитал. Посмотрим,

Маленький провинциальный антрепренер задыхался от волнения в ожидании знаменитости. Он с дьявольской ловкостью подхватил этот лакомый кусок и затащил-таки в свою берлогу. Знаменитость поломалась, покапризничала, но наконец снисходительно уступила воплям и отчаянным мольбам погибавшаго захолустнаго антрепренера. Никто не знал, сколько самой гнусной лести и унизительных похвал расточил Михаила Семеныч, чтобы убить краснаго зверя. У него была свои расчеты, и он вперед торжествовал.

-- Папа, мы вас снесем в театр на руках,-- говорил Михаила Семеныч параличному старику,-- вот сами увидите, что будет... Чередов -- это силища. Он даст у нас десять спектаклей... Считайте полный сбор: шесть тысяч! Ох-хо-хо... И публика заплатит. Положим, и наши сборы не дурны, но все-таки до приставных стульев еще не доходило, а теперь уже вперед все ложи разобраны и половина кресл.

Вся труппа волновалась не меньше антрепренера: предстояло в первый раз играть с настоящей знаменитостью. Особенно безпокоились театральныя дамы и отчаянно зубрили роли.

II.

Наступил и знаменательный день приезда Чередова. Все актеры отправились на вокзал. Он телеграфировал, что приедет с вечерним поездом и прямо с вокзала отправится в театр: время знаменитых людей драгоценно. Михайла Семеныч с побледневшим лицом ходил по платформе вокзала, когда издали раздался свисток,-- поезд выползал, как чудовищная железная змея, из небольшого сосноваго леса, в котором прятались дачи богатых Заболотских обывателей. Ближе, ближе, и -- железная змея тяжело вползла под навес. Михайла Семеныч без шапки бросился к вагону перваго класса, где в отдельном купэ мелькнуло знакомое ему по фотографиям актерское лицо.

-- Николай Ѳеоѳаныч...-- шептал аптрепренер, бросаясь к ступенькам вагона, когда показалась тщедушная фигурка знаменитости.

Это был маленький человек, сгорбленный и сухой, точно жокей, только-что снятый с лошади. Некрасивое, утомленное лицо глядело тусклыми, большими глазами, которые слезливо прятались в целой сети морщин. Одет он был небрежно и спустился со ступенек разбитой, больной походкой, тяжело опираясь на камышевую палку.

-- Вы меня задушите, голубчик...-- проговорил он, вырываясь из обятий обезумевшаго от радости антрепренера.

-- Вы мой спаситель, Николай Ѳеоѳанович!..

Знаменитость посмотрела прищуренными глазами на неистовствовавшаго антрепренера и снисходительно улыбнулась. О, сколько раз "он" слышал именно эту фразу от разных чудаков, совавшихся головой прямо в огонь... Но "ему" тяжелы были даже похвалы. Нужно ехать в театр. Время дорого.

Театр, конечно, был полон. Потребовались приставные стулья. В актерской ложе сидел и старик Мухояров, принесенный в театр в своем кресле. Он с торжеством оглядывал глухо шумевшую в партере публику и несколько раз повторил:

-- Михаила Семеныч -- умный человек... да.

Бедная Любенька страшно волновалась в своей бедной уборной: ей приходилось играть с "ним" главную роль. По шуму шагов девушка догадалась, что он уже в театре, в нескольких шагах от нея, где помещались мужския уборныя. Поликсена Ивановна и Капочка ползали кругом примадонны, как две собаки, прикалывая, пришпиливая, примеривая и снова прикалывая. Конечно, Любенька надела свое лучшее платье, но ведь весь ея наряд -- жалкия тряпки сравнительно с костюмами настоящих столичных примадонн.

-- Готово все?-- спрашивал змеиным сипом Михаила Семеныч, заменявший сегодня режиссера.

-- Любенька, а ты смелее,-- советовала мать Капочки с своим обычным водевильным легкомыслием.-- "Он" такой же человек, как и мы, грешныя. Только и разницы, что "имя", да денег много получает...

Поликсена Ивановна ничего не говорила: она думала о своей Агнесе, которая отлично могла бы провести роль. Где-то она теперь, бедняжка? Всепрощающее материнское сердце было преисполнено святой тоски. Разве может играть Любенька?. Вон и Шлях-Боярский надулся, как индейский петух. Конечно, чужой человек, какое ему дело до труппы.

Шла "Свадьба Кречинскаго". Знаменитость выступила в роли Расплюева, как все знаменитости. Михаила Семеныч сто раз подбегал к своему дырявому занавесу, смотрел в дырочку и не узнавал своего ожившаго театра, еще вчера представлявшаго "торричеллиеву пустоту". Да, театр был битком набит, и Михайла Семеныч чувствовал себя настоящим антрепренером, точно переродился. Вон и папа сидит в своей ложе,-- бедный старик давно не видал такого праздника.

Нужно ли говорить, что "знаменитость" имела успех в каком-то Заболотье, когда он уже был обезпечен и в Петербурге и в Москве... Конечно, Расплюев был великолепен, и публика неистовствовала, счастливая неподдельным, настоящим искусством. Вызовам не было конца, и бодрившаяся на сцене знаменитость едва успевала переводить дух.

-- Они меня уморят этими проклятыми вызовами...-- хрипел Чередов, падая в уборной на засаленный ситцевый диванчик.