— Да сколько они потратили на эту жратву, — разорялся я. — Мы что, будем жрать, что ли, всю ночь?!

— Я не знаю, зачем они накупили столько.

— Да я знаю! Все потому, что все бабы озабочены едой! Они готовы жрать целыми днями. Я это понял еще в школьной столовой!

— Эй вы! Идемте, что там встали?

Это нас звали две наших одноклассницы. Как раз в соседнем Мишиному подъезде пиршество должно было и пройти у одной из них.

— Ну почему мы все должны вас ждать?!

— Идите сюда! Только вас и ждем! Мы же договорились в восемь!

Миша крикнул, что мы задержимся. Они обиделись, особенно одна из них, не знаю, почему. Наверное, потому, что они, несчастные, там готовят эту еду чертову весь день, прибираются, а мы опаздываем уже минут на двадцать. Послали нас в жопу и пошли в квартиру.

Мы с Мишей стояли и стояли. Из класса будет восемь человек, наверное. А может, девять, прикидывали мы. Четыре пацана.

У нас хватало только на три бутылки водки. Там еще было десять литров пива и много жратвы, которая ни мне, ни Мише вообще в жопу не уперлась.

Мы стояли и стояли. Денег не прибавилось, поэтому мы купили эти жалкие пузыри и пошли ко всем.

В принципе, остальные пили мало, и я прикинул, что нам хватит. Не стоит делать рассчеты исходя из своих питейных показателей, и тогда расчеты будут оптимистичней. Сначала было скучно, как я и ожидал.

Да, я вышла замуж, вот колечко. Ребенок, полгода. Была худой, а стала совсем тощей. А я поступил на Режиссуру театра: много нагрузок. Актерское мастерство или режиссура с часу дня до девяти вечера, четыре раза в неделю, но зато интересно. А я поступала сюда же, черт. Не поступила, пошла в училище. Когда мы с Мишей курили, он сказал:

— Не знаю, хоть одноклассниц трахай.

Да, заливай, Миша, — думаю. Максимум наорешь на кого-нибудь здесь и, может, еще отлупишь кого-нибудь на улице, после чего пойдешь без особого энтузиазма подергаешь свою полувялую колбасу дома в одиночестве.

— Миша. Одноклассниц. Это же подло, — ответил я, тем не менее поддерживая игру.

— Да мне уже все равно.

— И с кем ты собрался?

— С любой из них.

— А я знаю, что, скорее всего, у меня получится только с Юлечкой.

Я чувствовал, что так будет. Юля. В моем сознании она лежит как игрушка, стройная матрешка на моей ладони, уже раздетая и даже влажная, пациентка, готовенькая к мясному уколу. Но здесь, в мире людей и мебели, она задорная. Не знает, что я уже предсказал исход вечера. Юля, молодец, активистка, чтоб нам не было скучно, стала веселить нас забавными играми. Сначала вывела всех из комнаты, кроме двоих.

— Заходите один, — сказала чуть позже. Я зашел.

Там, замерев, Павлуша и Лена стояли в позе, будто у них секс.

— Что ты хочешь поменять в этом памятнике? — спросила Юля.

А ничего игра — смешная, наверное. Делай вид, что это интересно, и тебе сегодня дадут. Я решил, что Павлуша должен уткнуться лицом Лене в промежность и схватить ее за зад. Павлуша отошел и засмеялся. До меня дошло.

— Ну, вставай на колени и делай все это сам, — сказала Юля.

И так далее. Потом меня девушка Олеся подержала за промежность через штаны. А потом Юля нацепила на всех нас шарики, приклеила ко лбу кнопки на скотч, разбила на команды и заставила гоняться друг за другом. В таком духе.

Наша команда проиграла. Я вспомнил, что Юля учится на тамаду или еще что-то в этом роде. Режиссура театрализованных представлений, прости меня господи. Такая профессия, ничего не поделать, кому-то приходится в жизни заниматься такими вещами, людей много, а пиздатых дел раз-два и обчелся.

Потом все начали танцевать. Я потанцевал с Юлей, трогал ее за зад. Она одергивала мои руки, но было ясно, что это кокетство, и что ей приятно.

— Ты стала симпатичной, — сказал ей.

— Да я давно уже стала.

— Прости мою невнимательность. Не пойму, куда смотрел.

А голос-то у нее писклявый, как был, так и остался. Но сама, да, взрослеет, становится заманчивой. Или просто я недостаточно искушен в женской красоте.

Я поймал Павлушу, чтобы проверить свою интуицию:

— У тебя же есть презерватив?

— Есть, и что?

— Так я и думал. Дай мне его.

— Не дам.

— Ну, кого ты сегодня собираешься? Неужели собираешься?

— Собираюсь.

— Кого?

— Кого надо, того собираюсь.

Мне казалось, Павлуше нужны были эти презики, как зонт в ясный солнечный день.

— Ну, Павлуша, радость моя, вот что я тебе скажу, помоги мне, — я начал размахивать руками. — Ну, дай ты мне этот вонючий гондон. Помоги моей душе поэтической в минуту трудную. Все равно ведь он пролежит у тебя в кармане твоем, пока срок годности у него не кончится.

Последнее предположение, как я понял по его лицу, я высказал зря. И я пошел по другому, безобидному пути:

— Ну, Павлуша! Дай-дай! Ну, да-а-а-а-ай.

Его это утомило, и он отдал мне презик.

— Ладно, у меня два. На один.

— Ну, Павлуш, мне одного не хватит! Это уж точно!

Он заржал. И пошел выпить. Я усиленно мешал водку с пивом, думая о Нине. А через час или два я сидел уже на балконе Юлечкиной квартиры и смотрел через стекло на комнату, служившую залом. Юлечка расправила диван. А потом зачем-то начала расправлять кресло-кровать.

Я докурил и зашел в комнату:

— А это еще что за херня?

— Что?

— Вот это?

— Это кресло-кровать.

— Я вижу.

Я разделся до трусов и сел на диван. Юля была в ночнушке.

— Слезай, — говорит.

Я встал. И стоя смотрел на нее.

— Хочешь, — говорит, — мой фотоальбом посмотреть?

Мы минут пять посмотрели альбом. Зря посмотрели.

Потому что я едва не решил уже с ней ничего не делать, но она была на некоторых фотографиях такой заманчивой, что я не мог себе позволить бездействия. Когда она выключила свет, я сказал с этого кресла-кровати:

— Ну, все, хватит, я иду к тебе.

— Нет.

— Как нет?

Я выдал какой-то невнятный монолог, отключив мозг, после чего она сказала:

— Ладно, бери с собой одеяло и подушку и перелазь. Так-то лучше. Я перелез.

— Где у тебя эрогенные зоны? — говорю.

— Я тебе все равно не дам, — так вот она сказала. Я положил Юле руку на живот.

— У меня месячные еще не закончились, — говорит.

— Так самое время, — говорю. — Они как раз сейчас закончатся, а это — лучшее время.

И поехали. Я терся об нее, а ей это нравилось. И спустя много минут все еще терся об нее, ей это сильно нравилось, но она почему-то не позволяла мне засунуть.

— Я надену презерватив, — сказал ей.

— Одевай, но я тебе не дам. Только так можно.

— «Надевай», — поправил я. — И что — мы будем тереться всю ночь, как полоумные?

— Не хочешь — иди на кресло!

Ладно, придется обходным путем.

— Хорошо, ты тут главная. Но ты сможешь так кончить?

— Да. А ты?

— Вряд ли. Но как скажешь. Попробую.

Презерватив я все равно надел, потому что ни на секунду ей не поверил. Второй или третий раз в жизни надел, я еще толком не освоил это изобретение. Мы все терлись и терлись и терлись, и я был умеренно возбужден, не взрывался, все-таки я был заключен в резиновую тюрьму. Плюс она не давала мне вставить. И я уже нашел в этом какой-то восторг. Я покручивал у нее тампакс и все пытался его вытащить, но она говорила «нет». И все заставляла тереться о порог, час за часом, и, похоже, она правда кончила от этой свистопляски, и даже не раз. Не знаю, вроде да. Она стонала, и ее конечности спазматически дрыгались, если это не женский оргазм, то я умываю руки. Я утратил чувство реальности, в голове звучал рассказ моего друга Кости:

«Когда я работал охранником в этом лагере, там был еще парень, медик. Он говорил, что девушки лет до двадцати пяти вообще не испытывают оргазм, а только его имитируют, особенно девственницы. Еще этот парень каждую ночь трахал такую страшную девушку, что я считал его Иисусом Христом».

Так я терся о Юлю, а Костя примостился у меня на плече и нес эту околесицу, хотя я и не знал, как привязать ее к сегодняшнему дню. Но раз Юлечке нравится так, то я решил, что буду так. И тогда почувствовал себя святым дамским угодником. Это было даже интересно. Трешься о клитор и крутишь тампакс, если ты выдержишь этот марафон, тебе дадут согреться в мясистой рукавице. Я впадал в полусон и выпадал из него. Надо работать в предлагаемых обстоятельствах, говорят нам на актерском мастерстве. Я протрезвел и потянулся за неуловимой красотой в темноте комнаты, мой член разбух между нашими двумя животами, и я со стоном кончил в соскообразный клапан, упираясь в Юлин пуп. Голова кружилась от пустоты и свежести, когда вышел на кухню, как в весенней роще выпил воды и выкинул нелепо использованный презерватив в окно — цветок зла, обреченный висеть на дереве.