— Ты чего это, подлый хлоп, шею вытянул и не кланяешься?
— Не приметил я вас, прощенья прошу, пане ясновельможный…
— Ну так и вовек тебе меня не видать! — гаркнул он и тотчас наказал вынуть мне ножом очи. Так-то! А лета мои ещё самые что ни на есть середине. Не знаю, кто тогда и поховал Олеську мою… И пошел с той поры кобзарем людей на месть созывать.
Едва он произнес последние свои слова, как духом влетел дозорный чернец:
— Там какие-то чужие с оружием подъезжают, около полусотни!
Кто где был, все повскакали с мест и вылетели на двор. Петро помчался с монахами в какой-то чулан за оружием и вышел оттуда при немецком бандолете, догоняя опередивших его Настю с Левкои. Молодой муж вынул свой ятаган и проверял пальцем остроту лезвия; Настя тоже тащила саблю поменьше, словно и она готовилась к бою.
Остановились около ворот. На обеих башнях толпились насельники монастыря с мушкетами; несколько монахов, оказавшихся заправскими пушкарями, разожгли фитили и высунули из бойниц жерла небольших гаковниц. Приезжие казаки стояли под самою брамой, а старший над защитниками всматривался во все глаза через щель наружу.
— Ляхи! — сдавленно крикнул он. — Выкидывай на башне знамя!
На самой верхушке справа взреял широкий белый прапор. Загон чужаков приосадил копей. Навстречу им вышел через калитку посланец, несший в руках королевскую грамоту с привешенной книзу большой золотой печатью. От отряда отделился высокий шляхтич, должно быть старший, и подъехал не спеша к чернецу. Просмотрел наискось универсал, увидал подпись — и, махнув своим рукою «отбой», понуро отправился назад.
— Раздери тебя сатана! — выругался чёрным словом Гаркавый, позабыв, где находится.
…— Вы особенно не дивитесь, — рассказал вернувшийся посол тем, кто ожидал его с трепетом внутри обители. — Они ведь не бумаги этой спугались. Это ж сброд из воеводского ополчения, что из-под Берестечка по домам разъезжается. Верно, надеялись поживиться у «схизматиков», да как завидели перед носом готовые жерла — разом и повернули.
— Лакома шляхта цапать на дармака, — бросила Настя Петру.
— О! Ты смотри, и молодичка тут как тут: ты что это — от шлюбу та и на сгубу?!
— Мне не впервой, — запальчиво возразила Настя. Чернец недоуменно повел глазами на мужа.
— Да, чтоб вы знали, — вступился тот за неё, довольно глядючи на расхрабрившееся свое «подружив». — А до нашего стана дорога отсюда неблизкая.
Настя гордо оперлась на свою саблю, не размеривши силы, ажио лезвие согнулось; солнечный луч скользнул по нему зайчиком и глумливо наехал на чернецовы очи, так что тот с отвычки даже прикрылся ладонью.
…К вечеру Петро Гаркавый поспел отвезти в город Олёну, оставшуюся ожидать последней надежды у дядьки, и вернулся в обитель ещё с двумя парубками.
— С вами в полк, — коротко объяснили они. Путники в полном сборе стояли за воротами, когда к ним подбежали двое могутных молодых чернецов:
— И мы до вас!
— А что скажет отец-игумен?
— Да вот что: благословил, как Ослябю и Пересвета, — твёрдо ответили новые казаки, предъявив выданное самим настоятелем оружие.
Уже совсем затемно весь гурт, минуя по указанию монахов коварные вязкие песчаники, двинулся вдоль леса на Плужное. Дубрава приветно шумела ветвями, сквозь прореженные верхушки сосен выглядывали далёкие звезды, — а впереди стелился на полдень заветный и вольный путь.
ДРУГАЯ ДОРОГА
лежала перед победившею под Берестечком шляхтой: она вела на полночь и запад; судьба же и тех, и других шествовала одной ей ведомыми, невидимыми стезями. И есть какой-то не до конца оценённый разумом, но внятно воспринятый душою урок в том, что именно эта битва — проигранное сражение победоносной войны — крепче других, счастливых запечатлелась в народной памяти и сказаниях.
Простые селяне звались по-польски «посполитыми», то есть «заурядными», «общими», «всякими»; «ржечь посполита» — «общее дело», точный перевод латинского «рес публика» — было именем всего государства. На Южной и Западной Руси, составлявших более половины польско-литовского «республиканского королевства», пути-дороги шляхетства действительно пролегли в направлениях, совершенно противоположных тем, куда тянулось душою и телом крестьянство-христианство — казаки, селяне и духовные: это и стало залогом грядущей государственной катастрофы.
По безпощадному закону, гласящему, что предательство являет собою не просто переход в чужой стаи, а становится неостановимым шествием всё вперед и ниже в преисподние бездны, наиболее безпощадным гонителем «веры и животов» православных посполитых людей стала именно бывшая же своя единокровная шляхта — все эти Вишневецкие, Огинские, Тышкевичи, Ходкевичи, Чарторыйские, — решившаяся обменять предания отцов сперва на унию, затем переходя в чистый католицизм, а кое-кого тянуло и далее — в разные протестантские толки и секты, да даже и иноверие вплоть до магометанства и ветхозаветного закона.
Учение и участь противников Троицы — антитринитариев или ариан — в сем отношении особенно показательны, как путевой знак «смертельно опасно» на развилке дорог истории, которые хотя и кажутся иногда давно пройденными и быльем поросшими, — но в возмездие за подобное забытье как нарочно способны вновь подвести к почти что такому же выбору, в коем идущий не вправе уже ошибиться: ценою решения станет не единая отнюдь голова.
Со всем тем удивительно невнимание, с каким упущено до сих пор упорное возникновение антитринитариев во всех поворотных точках отечественных Средних веков. О временах до пресечения Рюриковичей на троне речь уже заходила вкратце выше: припомним лишь ещё раз, что как «правде» противоположна ломающая прямоту «кривда», так и вынесший в Литву хулу на православие ересиарх носил достойное имя «Косой». Однако долго ждать возвращения в родные пределы «новое учение» не пожелало: и вот ещё один беглец, Григорий Отрепьев, сбросив чернеческое платье вместе с народною верой, направляется сперва ведь отнюдь не к иезуитам — он находит прибежище на русской Волыни у ариан в местечке по имени Гоща, где учится в антитринитарианской школе и отправляет обряды секты. В 1603 году ариане направляют его к «своим» людям на Запорожье, стремясь возмутить казаков против Москвы. Причём и впоследствии выучка социниапская не прошла Лжедимитрию даром, а связь с руководством секты сохранилась до самого дня его казни московским людом. В первый ещё поход на Россию он поставил во главе передового отряда известного арианииа Яна Бучинского. Сей самый Бучинский с братом остался главным советником самозванца и в захваченной им столице — даже после того, как по требованию народа от двора были удалены все католики. Именно Ян Бучинский был на челе посольства, отправленного в Польшу высватать на поприще всероссийской Смуты Марину Мнишек; зато его же униженные показания, данные после убийства Лжедимитрия, доставили множество никому более не ведомых тайн расстриги-предателя.
Но ещё более выразителен в поистине художественной завершенности жребий русского антитринитария с неизменно присущей высокому языку истории, выбирающей самые подходящие слова для своих летописей, «говорящей» фамилией
НЕМИРИЧ,
о коем, как нарочно, покуда не написано не то что книги, но ниже и отдельной статьи; а уж в художественной словесности появление его на полях главного действия, как кажется, вообще единично.
Родовой герб Немиричей венчал шлем в шляхетской короне, над которым располагалась ещё серебряная лилия с росшими из неё кверху четырьмя павлиньими перьями; под всем этим навершием помещался фигурный щит, где на червонном поле перекрещивались две серебряных же «клямры», то есть скобы. И ежели отвлечься от полузабытых уже аллегорических толкований различных предметов в древних гербовниках, то скрещение это видится теперь сущим перекрестком двух погибельных путей — перемены своей веры и природного отечества, — которые сознательной волей народа Украины были вынесены за скобки его исторической судьбы.
