— А что на твой разум крепче: немецкая башка или панцирь?
— Смотря какой попадется немец… Мы до этого дела привычные. Вон из нашей волости есть такие ловкачи, что один положит руку на пенёк, растопыривши пальцы, а другой из-за плеча между ними рубает — и хоть бы царапина. Добрые воины, что и говорить, — сыздетства ведь при секире.
— А до ложки, видать, ещё больше охочи! — подзадорили сзади.
— И ложкою тоже ничего, была бы пошире.
— Да чего ж это вы ещё пилу не прихватили, как надыбаете пузатого ляха?
— А мы его и топорами кучкой, как старую сосну, — отшутился хлопец.
— Откуда же вы такие лихие рубаки? — опыта л старый Спека.
— Да из-под Острога. Там у нас одни пески, зато лесов тьма, так в лесу живём, лесом и кормимся. А теперь по гетманскому наказу вот и сюда тронулись целыми селами. Но, по правде сказать, под Зборовом двигались не в пример проворней. А кого дома громада оставляла порядок стеречь, чуть не в драку лезли: «Не хочу, — говорят, — над бабами казаковать, они и сами управятся!» Да и действительно жёнки наши до всего горазды, хоть на коня сажай.
— Ну, это ты перегнул! Посади только — они враз свои запаски порастеряют.
— Тогда будет на что подивиться! Во все глаза!
— Ну, ты не особенно зарься: там же ещё сорочки останутся!
…Из темноты на раздавшийся в круге смех выглянуло несколько чужих и подошли к костру:
— Чего это вы не спите да жёнкам кости перемываете?
Кто-то сбоку сдавленно шепнул: «Гляди — полковник!» Старый Спека посмотрел и сразу поднялся:
— Это мы, пане полковнику, с земляками из своего села повстречались да и заговорились за полночь.
— Я вижу, и сулея с полведерца, — приметил Богун, — так что коня можно напоить.
— Коня-то вполне, а вот доброму казаку ещё и мало, — бросил кто-то из сумрака, надеясь остаться незамеченным.
Богун, однако, лишь усмехнулся, а потом усмотрел Левка с Микитою и обратился к ним:
— Это ж вы, казаки, под вечер ко мне приходили, зрадника реестрового искали, да вместо горя на горилку набрели!
— Так мы на радостях. Целых три года не виделись!
— Ладно уж, коли так. А теперь сулею припрячьте, не рушьте войскового обычая, да и ложитесь почивать.
Богун двинулся прочь со свитою; а когда он отошёл подальше, бывалый Спека сказал:
— Хороший полковник, храни его Бог! Самый лучший после Нечая. А тот так и сгинул ни за козлиную душу. Одну голову казаки и похоронили… Был ведь я в его полку под Пилявой. Просто гром атаман! Как ударит к бою — бежишь, будто из камня тесан, ничего не страшно. Эх, куда ж те мои силушки подевались!
Погрузился старый казак в думы о минувших делах, вереницею проносившихся перед душевными очами; а потом, спохватившись, что позабыл вовсе про хлопцев, молвил им:
— Треба-таки поспать, молодцы, пусть и хочется ещё рассказать кое о чём, да на всё и недели не станет. А всё ж таки… Как воротились домой из-под Пилявы, сколько радости было! Хоть и многих не досчитались, да некогда словно и вспоминать — во всём селе одно веселье: и пьют, и льют, и гуляют! Что в самый Велик-день! Уже горилке и дна не видать, никто ни о чём не хлопочет, разве чтобы животина с голоду не пала. Кажется, все будто только что на белый свет родились — днём и ночью песни да пляски, даже у тех, где были убитые-покалеченные. Девчата, ровно маковые головки, в обнимку бродят по селу трошечки в подпитии — да когда ещё такой праздник будет; а парубки за ними вьются, как хмель, — прямые казаки! И вправду, каждый в поле был, всякий панам закалку давал. Жёнки и старые, и молодые, те уж пьяным-пьянёсеньки, которые и очепки порастеряли — просто сором! Лекарку нашу, бабу Мотрю, три раза до дому отводили. А про мужиков и речь нейдёт! И добра, правду молвить, принесли на дворы без счёту. Да и про вас мы слыхали, что живы-здоровы, кто-то ту весть славную батькам вашим донёс. А ещё, под самый конец прибрели откуда-то двое чернецов с саблями, нарезавшиеся в дым, да такое пустились спевать отнюдь не божественное, что и жёнки закосевшие разбежались кто куды. Ох, и радости было, Господи! Где-то с неделю, а то и больше пировали, поверив, что и детям, и внукам добыли воли…
Кто-то из тех, кого ещё не совсем сморил сон, горько охнул. Спека немного помолчал — и опять заговорил:
— Так протекло с полгода, и вдруг видим — тащится панова жинка, а с нею дюжины три жолнёров. Поселилася опять в замке, который остался цел, показавши гетманский универсал о том, чтобы отнюдь возвращённым папам не делали зла. Дружбу завела с самыми покладистыми, говорила — мужа-де дожидается, вот-вот приедет. Будто чёрный сон нагнал на нас тот универсал, а тут ещё и кое-кто из своих потихонечку шепчет: «Да что, давай дадим пану упряжку волов и мерки четыре солоду — лишь бы не умер с голоду…» А я как посмотрю на тех жолнёров, вижу — тут солодом и не пахнет! Так оно и сбылось…
Ну, довольно-таки, хлопцы, идите спать — вон уже на востоке алая полоска себя кажет. Коротка июньская ночка — хорошо, некому сейчас жениться.
…Да, а ещё через год дождались-таки Зборова и пустили там ворогу крови немало; но не успели отдохнуть — ан опять почитай что все шляхетство надвинулось: каждый лаком до чужого куса, и чтоб был пожирней. Ну, хватит наконец, ступайте, а то этим речам точно переводу не будет. Главное, держитесь, казаки, наша всё равно возьмёт!..
Левко и Микита пошли к себе, а откуда-то издалека, будто продолжая слова старого Спеки, слышалась песня:
Ой, бида, бида чайци небози,
Що выпела чаеняток при битой дорози…
Они добрели туда, где стояли их кони, которые, почуя хозяев, засуетились и тихонько заржали. Хлопцы подкинули им ещё сена и в молчании сели подле; потом, как бы повинуясь единой мысли, разом вынули сабли, каждый с силою резанул тонко запевший под лезвием воздух и попробовал остроту наточки. Один, из соседей буркнул спросонья:
— На кого это вы примериваетесь, а? — и тотчас вновь откинулся на бок.
Друзья ещё посидели немного, потом склонились всё так же сидючи и задремали. У Левка перед самым погружением в забытьё промелькнула думка, съели ли донцы пирожки, принесённые старухою, и он заснул с улыбкою на устах. Привиделась ему тогда в сонном видении Настя, укорявшая, что во весь вечер не зашёл суженый её навестить, напевая свою девичью заплачку:
Ой, пусти ж мене, полковничку, до дому —
Бо вже скучила, вже змучилась дивчина за много.
…С восходом все вновь двинулись вперёд; а ночью уже стояли на широченном, казалось, почти что безкрайнем поле. Позади него вплоть до деревни Пляшевой раскинулись болота и текла сообщившая поселению имя речка Пляшевка. Лунное серебро под утро потускнело, покрывшись патиной болотной мглы, а рассвет встретил такой густой пеленою туманов, что всё кругом словно снегом окутало и только вблизи можно было разглядеть смутные очертания людей да тёмные вереницы возов, соединённых в три ряда цепями и растянувшихся, опоясывая войсковой табор. Настя узнала от соседей, что четвёртая его сторона упирается в топкие речные берега. Под плотной белёсой завесою дымки поле двигалось и дышало, будто единое живое существо, — там слышался приглушённый гомон, тут резкое ржание и топот множества копыт, и за множеством выкриков, перебранкой и бряцанием оружия словно пряталось нечто невидимое, но ощутимо могучее и величественное. Насте порою делалось неизбывно жутко, и она тогда жалась к ближним подводчикам, уже соединившимся в боевой гурт.
Мгла заполонила собой всю окрестность, и только солнце, как далекий прозрачный кружок, слегка пробивалось через неё к людям; но чем выше оно подымалось по небосклону, тем сильнее просвечивало через дымчатую кисею. Вот пелена наконец разорвалась на воздухе, и дневное светило ярко блеснуло в прогалине, — но тут же всё опять затянуло мутной завесою, словно между двух природных сил происходила своя собственная молчаливая битва, предваряющая людское побоище.
