– На сегодня наше время вышло, – говорит доктор Подгорец.

Благословение на трейф[23]

Идя по Лексингтон-авеню в сторону кампуса, Рейзл обдумывает слова психолога со вчерашнего сеанса: она не вписывается – ни на Манхэттене, ни в Бруклине. Ни в колледже, ни в общине. А вот порно ее принимает. Порно ей радуется, порно ее хочет. Женщины всех форм и размеров, живущие просто в своей коже. Они улыбаются Рейзл, они рады, что она здесь.

Рейзл копается в воспоминаниях, надеясь найти момент, когда она вписывалась бы, надеясь доказать Подгорец, что она не права – вы не правы! Но Подгорец поняла, что «чужой» Рейзл делает не только порно.

Перед главным входом в кампус стоит фургончик, который наполняет всю улицу дурманящим ароматом. Каждый день, проходя мимо, Рейзл чуть замедляется, чтобы его вдохнуть: дальний родственник пастрами, но теплее и богаче, полный специй – мясной рулетик, только-только из духовки, пахнет так сильно, что аромат полностью заполняет нос и горло Рейзл.

Сегодня она встает в очередь за другими студентами в джинсах и джемперах с эмблемой колледжа, и когда очередь доходит до нее, она указывает на жарящееся мясо в крошечном окошке фургона.

– Бекон-яйцо? – спрашивает мужчина.

– Бейкон-ейцо, – повторяет она, надеясь, что это не было похоже на идиш.

Рейзл тут же, не заходя в кампус, разворачивает пакет и моментально влюбляется в горячий мясной парок, вырывающийся из-под фольги. Она откусывает кусок и облизывает губы, собирая соленый вкус, и дер Башефер не поражает ее молнией, и она глотает, чтобы освободить место еще куску. Яйцо мягкое, почти как крем, а хазер хрустящий. Ей не положено знать, что это такое, но Гугл показал: розовый курносый зверь с большими ушами. Йиден умирали, чтобы не есть свинью, а она живет! Сэндвич приправлен перцем и маслом, вкус наполняет не только ее рот, но и ее нос, ее уши, растекается из горла и живота по всему ее телу, поглощая Рейзл, пока она поглощает сэндвич.

Сэндвич быстро заканчивается. Сытость снова сменяется пустотой – некошерная еда съедена, и нет благодарности, которую надо было бы произнести. Хотя она, конечно, не произносила благословения и перед началом «трапезы». Жаль, что нет благословения на трейф: «Благословен ты, Г-сподь Б-г наш, сотворивший плод свиньи. Подаривший нам бекон».

У стеклянной двери, ведущей в колледж, Рейзл копается в сумке в поисках пропуска и еще одной салфетки, уверенная, что жир на подбородке ее выдаст. Она роется в сумке, сначала вылавливает запасные гигиенические прокладки и сидур, карманный молитвенник, и тут же роняет его обратно, на дно сумки.

После занятий Рейзл идет в кафетерий, где другие студенты едят бургеры, картошку и ланчи, купленные в автоматах. Рейзл всегда берет с собой кошерный ланч из дома. Она изучает столики в поисках свободного места, где можно присесть с термосом и книжкой. Найдя идеальное местечко в дальнем углу зала, Рейзл кладет на стул рюкзак и вдруг замечает, что на нее смотрит девушка, вся в черном: от волос и свитера до ботинок с огромными черными подошвами. На девушке длинная черная юбка – даже длиннее, чем у Рейзл.

Рейзл делает глубокий вдох и кивает ей.

– Я могу тут сесть? – спрашивает она.

– В свободной стране живем, – говорит другая девушка. Или это парень? У них у всех глаза накрашены черным.

Рейзл балансирует на краешке пустого стула, не чувствуя себя достаточно комфортно, чтобы достать обед из дома, но стесняясь уйти.

– Почему вы все в черном? – спрашивает Рейзл, внезапно почувствовав прилив уверенности.

– Как мило, – говорит девушка своей компании, закатывая глаза. – Она не знает, кто такие готы, – и снова поворачивается к Рейзл. – Точняк. Да?

Рейзл кивает, не до конца понимая, с чем соглашается. Это какое-то новое слово, вместо «гойты»? Гойты знают, что они гойты? И зачем нееврейке так себя называть?

– Черная одежда – это не главное. По ней мы друг друга находим, – говорит девушка. – Как ты находишь своих, – она указывает на длинную темную юбку Рейзл.

– Я не гойта, я хасидиш, – говорит Рейзл. Все смеются, щеки Рейзл наливаются красным.

– Мы про тебя знаем, – говорит гойта-гот. – Вы, считай, главные в Бруклине. И на шоу Опры были хасидим. Опра ваших любит.

Рейзл молчит. Она не собирается спрашивать, что такое «Опра» и что у нее за шоу.

– Я Сэм, – говорит гойта-гот. – А это – Спарк и Курт, – она указывает на людей за столом.

Оба что-то бормочут. Новые знакомства всегда тревожны для Рейзл, потому что она не пожимает руки парням. Но эти не протягивают рук, а делают какой-то жест пальцами, так что Рейзл вообще не приходится их трогать; ее не ставят перед выбором.

На столе между ребятами лежит телефон. Из него выходит белый раздвоенный провод, один конец которого входит в ухо Курта, другой – в ухо Спарка. Их тела пульсируют, они опираются плечами друг на друга, будто вот-вот упадут.

Сэм водружает на стол большую поношенную сумку. Сумка обвешена металлическими цепями, на застежке – большой серебряный крест. При его виде Рейзл инстинктивно ежится. Сэм этого не замечает, продолжая внимательно и безрезультатно копаться в сумке.

– Как жрать-то хочется, – говорит Сэм.

Рейзл достает свой обед и предлагает Сэм свою ложку.

– А что там у тебя? – спрашивает Сэм, указывая на термос.

– Чолнт[24], – говорит Рейзл.

Оказывается, гойты-готы обожают чолнт.

– Чили по-еврейски, – говорит Спарк.

– Смотри, там картошка. Это ирландско-еврейское рагу, – говорит Курт.

Сэм усердно работает стальной ложкой Рейзл, принесенной из дома. Остальные находят пластиковые приборы и присоединяются к пиру.

– Что это за сосиски? – спрашивает Курт.

Этого Рейзл не знает. Просто мамины кишке[25]: мука, жир, перец, паприка.

Они уплетают кусок за куском, нежное мясо с ребрышек, фасоль и ячменные семена, блестящие после готовки с мозговыми костями и золотистой картошкой, приправленные луком, чесноком и паприкой.

– А ты сама не будешь? – спрашивает Сэм.

Рейзл кивает, но она не уверена. Ей можно есть с ними? Можно при них произносить браху?[26] Разве это не то же, что молиться в метро, по дороге на учебу, анонимный давенер в окружении гойим? Нет, они все заметят, что она шевелит губами, может, решат, что она сумасшедшая, если она начнет читать благословение при них.

Так что Рейзл просто смотрит – пока они поедают ее обед, она поедает их глазами. На Сэм висит тяжелая цепь с ключами. Ее глаза обведены черным карандашом, но они сами мягкие, карие, светящиеся голодом. Ее волосы, выкрашенные в смелый иссиня-черный, гладко лежат на одном плече, другая часть головы коротко острижена. Под белой пудрой на щеках проглядывают веснушки, из-за которых она выглядит довольно невинно, а не как призрак.

В левой ноздре Сэм блестит сережка-гвоздик, а внизу по центру носа – колечко. В брови тоже металлические колечки, как шов в волосках, будто их слишком старательно выщипали. Когда Сэм открывает рот, чтобы проглотить еще одну ложку чолнта, Рейзл видит, что язык у нее тоже проколот.

В мире Рейзл есть только один вид прокола – в мочке уха, для бриллианта или жемчужины.

– Это больно? – спрашивает Рейзл, указывая на прокол в щеке Сэм.

– Не, – говорит Сэм. – Даже если больно, это не важно. Жить тоже больно. – Боль для Сэм не проблема. Может, это цель. – Бога же тоже прокололи, – говорит она, приглядываясь к Рейзл.

– Ты веришь в?.. – Сказать «Йойзла» Рейзл не может, потому что Сэм не поймет, но другое его имя, запрещенное, она тоже не смеет произнести.