С темна и до темна топор и рубанок в руках... Ни воскресений

366

тебе, ни праздников... «Руки у тебя, Шигидин, золотые! Твои

бы вещи в музей! Загляденье! К ним притронуться боязно».

Хвалили меня хозяева... А мне-то одна радость от работы: ребя тишкам сластей, ей наряды справлю... А сам поем, чем хозяин

накормит... Сколько я был наслышан от хозяев слов разных...

Начальники, те в один голос долдонили: «Мы — слуги народа».

А кто же народ? Я? Какой же это я хозяин? Хозяину на кухне

соберут, что похуже, а слуги трескают в обе щеки разносолы

разные. Ты гни спину, хозяин, а мы, слуги, и тебе косточку

кинем. Не видел я на фронте слуг этих. Все мы, хозяева, под

пули лезли, а они языком в тылу чесали, складами заведовали, сладким куском обжирались, песенки для нас, вахлаков, пели, чтоб веселей помирать нам. Я колоски собирал... сгниют ж е

они... Меня — сюда... Им баранов тушами из села возили.

Нажрутся до блевотины и визжат: «Трудности, товарищи, терпите!» А сами-то терпели, ироды окаянные? Мне после

фронта заработать никак было... животом маялся... Накормили

меня за то, что башкой своей дурной в пекло полез! Кобель-то

суки моей со слугами ручка лея, для них последний кус из села

тащил. Сколько народу тут зазря пропадает. Выстроим доро гу, а они скажут: «Наша заслуга, мы строили». Андрюша за даром в эту кашу не полезет. Как бы хоть раз увидеть, чтоб

начальнику морду кто измочалил. Бить бы его без всякого

снисхождения, носом в дерьмо тыкать, покуда не захлебнется.

Автомат бы теперича в руки... покромсал бы я их... Шумят

где-то... Никак в землянке... Началось... Сюда, за хлеборезку

спрячусь... Ай побежать, подмогнуть Андрюшке... Молодой он...

Без соображения... Не велел... Затихли вроде... Опять шумну-ли... Никак воет кто? Собашник... пса его, видать, зашибли...

Сынок кличет кобеля! Стыдобушки в помине нет...

— Утро скоро, Митя! Утро! — Андрюша кричит... Неза дача-то какая! Ни с какого бока не подойду к вахте... Встал

как столб капитан и не отходит... Илюшка подмогнет... Не

пробиться мне одному... Он где-то тут сидит, поблизости...

Побежал капитан... По-сурьезному Андрюха с ними дейст вует.

— Утро скоро, Митя! Утро! — Самое время... Не даром

бы только затоптали меня... Помощь бы дать Андрюшке...

Нюрку., не увижу...

367

Митя, не таясь, он знал, что сейчас надзирателям не до

него, подошел к обрубку рельса, вынул из-за пазухи короткую

железную палку, припрятанную с вечера, и с размаха ударил

по рельсу.

БОМ! БОМ! БОМ! — гулко застонало железо. Он бил ча сто и сильно, а слух его, натренированный и чуткий, как у

всех опытных разведчиков, улавливал посторонние звуки.

Кто-то бежит... — Митя обернулся и увидел Илюшу и како го-то незнакомого паренька. — На помощь мне... Прикроют...

Из дверей вахты выскочил надзиратель.

— Что ты делаешь, суматик?! — заорал он. На голову

дежурного обрушился тяжелый кулак Илюши. Он зашатался, но устоял на ногах. — Нападение! На помощь! — завопил он.

Второй удар — и надзиратель упал на землю.

БОМ! БОМ! БОМ! БОМ!

— Спину защищай мне, Асан! Спину! — услышал Митя

крик Илюши. Из вахты один за другИхМ выскакивали надзи ратели. Глухие удары, стон, ругательства и откуда-то изда лека, наверно, из второго барака, доносились громкие выкри ки и проклятия. Часовые на вышках открыли стрельбу. Они

невпопад били по рельсам. Закричал Андрей, но Митя не

расслышал его слов. Топот шагов, тяжелых и многочислен ных.

Держись, паря! Дадим им жару напоследок!

БОМ! перед глазами Мити вспыхнуло лицо председателя, потное, жирное, ухмыляющееся, и Мите почудилось, что прут

его хлестнул по ненавистной морде. Улыбка погасла. Любов ник жены зашелся в беззвучном крике и растаял в черном

тумане.

БОМ! Сухощавое и ехидное лицо прокурора. Оно зали лось кровью, всхлипнуло и пропало.

БОМ! Перекошенная морда Падлы Григорича. Хрустнул

низкий лоб, щеки затряслись как незастывший студень и тоже

провалились в черную пустоту.

БОМ! Выплыло лицо судьи. Глаза брезгливо смотрят на

Митю, а тонкие губы бесстрастно произносят слова: «Именем

Российской...»

БОМ! И уже не лицо видит Митя, а кровавое месиво. Руки

судьи, они только сейчас держали приговор, повисли и судо368

рожно задергались. Трепещущие пальцы выбивали беззвуч ную дробь, а тело, бесцветное и рыхлое, расползлось и исчез ло. Все существо Мити заливала отчаянная решимость и горь кая радость обреченного. Не было ни страха, а чего ему боять ся, когда все решено? ни раскаяния: хорошо умирает он, не

под палками сук и надзирателей, ни мольбы о помощи, откуда

ждать ее, ни зависти к тем, кто останется жить, а зачем ему

лишнее мучиться, ни сожаления — горькая чаша выпита и

стоит ли жалеть мутный осадок, ни злобы, он платил сполна

за свои мучения: платил, как умел и мог.

Илюша боялся одного: удара сзади. Надзиратели и рань ше предпочитали не связываться с ним, а сейчас, когда Илюша

поставил на карту жизнь, — упадет, они затопчут его или

убыот на этапе, — дежурные робко толпились вокруг, крича ли и бестолково махали руками, забыв о приемах, которым

ежедневно обучали их. Удар! и надзиратель, взвыв от боли, отлетел шага на три в сторону. Еще удар — и хрустнула чья-то переносица.

— Расстреляют, дурак!

— Прекрати, Ненашев!

— Кендюхи отшибем! — грозили надзиратели, благора зумно стараясь держаться подальше от могучих кулаков Илю ши. Один из них сунулся к Асану и, получив пинок ногою в

живот, согнулся пополам. Железный прут в руках Асана со

свистом рассекал воздух. Дежурные оробели. За долгие годы

службы они еще ни разу не встречали такого яростного со противления. Сколько они помнили, никто из заключенных не

осмеливался вступить с ними в драку. Довольно было одного

грозного окрика или даже появления надзирателя, и люди, глухо ворча, уступали им. А сегодня, словно забыв, что ожи дает непокорных, дрались эти двое, бил подъем сумасшед ший, не отступали защитники землянки, взламывали дверь ка торжники второго корпуса.

Айда-пошел, не разбирая дороги, улепетывал к вахте. Уви дев толпящихся в нерешительности надзирателей, он с опас кой остановился и бочком, бочком попятился назад. Его ма ленькие рысьи глаза приметили красные половинки кирпичей, ими выкладывали дорожку перед запретной зоной. Он воро вато нагнулся и взял в каждую руку по кирпичу. «Пульну в

369

того, что с прутом... Промажу — убегу... Он башки моим ки-рюхам проутюжит. — На губах Айда-пошел расплылась шкод ливая улыбка. — А то, как спиртягу глушить — сами, а мне бо роду шьют, а башку бздят подставить. Пусть он их пощупает

прутом. А попаду, да еще собью его, до усмерти майор на поит». Мальчишкой он любил сшибать камнями доверчивых

голубей. Они, мирно воркуя, подпускали его к себе, а он, ласково повторяя гуль-гуль, подкрадывался поближе и в упор

бил мирную птицу. Айда-пошел прицелился. Медленным, за ученным движением отвел руку и с силой выбросил ее впе ред. Недаром он поднаторел в искусстве убийства беззащит ных голубей. Глухой удар по голове. Асан пошатнулся, хотел

крикнуть, предупредить Илюшу... упал. Один из дежурных

подскочил к Ненашеву сзади. Свинчатка обрушилась на за тылок Илюши. Митя видел только обрубок рельса, он мерно

раскачивался перед его глазами, и слышал звонкий набат, зо вущий на помощь. Теперь, когда его не защищал никто, к

нему бросились четверо дежурных. Они сшибли его с ног.

Один из надзирателей выхватил прут из рук поверженного

солдата и с размаху бил им по спине, по ногам, по голове, до вольно ухая после каждого удара.

Охранники, поднятые по тревоге, спешили на помощь

своим сослуживцам. Наспех одетые, многие из них не успели