можете умереть в дороге или на месте. Легкий удар по голо ве... пробежка, ложись-вставай — и с вас достаточно. Как врач

я протестую.

— Я не прошу отправить меня сегодня. Я согласен ждать.

Неделю-две... Но когда вы найдете меня здоровым...

— Подумайте, Тимофей Егорович.

— Я все обдумал.

— Зачем вам так срочно ехать на пересылку? Я понимаю, что вы хотите узнать... — Тимофей Егорович что-то хотел от ветить Любови Антоновне, но, взглянув в ее глаза, громко за сопел и отвернулся.

— Я догадываюсь... Но если я угадал, этот разговор и в

самом деле не для женщин.

— Прикажете мне уйти, Игорь Николаевич?

— Я ничего вам не прикажу, профессор. Поступайте, как

знаете. Впрочем, побудьте с нами. Если я не ошибся в своей

догадке, я вам скажу одно, Тимофей Егорович: лягушку на

дерево посадить легко, снять ее — трудно.

— Я не понял вас, — признался Тимофей Егорович.

— Лесков в повести «Гора» рассказывает, что в четвертом

веке старую язычницу спросили, как уничтожить христиан. Она

сказала: «В Евангелии написано, что вера величиной в горчич ное зерно сдвинет гору. Сейчас засуха. Если гора сойдет в Нил, Нил разольется и люди будут спасены от голода. Заставьте

христиан сдвинуть гору. Они не сделают этого, и голодные

145

убьют их. Я помогла вам посадить лягушку на дерево, а назад

вы ее не снимете». На дереве лягушка засохнет. И если снимут, то только ее труп, — пояснил Игорь Николаевич.

— Вы отправите меня на пересылку, а назад вернуть не

сможете. Этого и не требуется.

— Вы решили?..

— Да! Да! Я убью начальника Пересы л ки! За Асю!

— Что это вам даст?

— Я — солдат. Меня учили драться, а не рассуждать.

Кровь за кровь! А что мне даст, если я спокойно умру на

мягкой кровати? Ася... Дочка... Ее убили... А меня вы хотите

заставить жить? Какой ж е я отец?! Я не волнуюсь. Нож!

Только нож в спину! Успею убить одного — хорошо! Двух-пятерых — еще лучше.

— Вы знаете, что будет? — заикнулся Игорь Николаевич.

— Со мной? Я честно умру. Помучают перед смертью?

Недолго. Не удастся убить ни одного, не сумею даже ранить — все равно умру как человек, как отец. Зверь защищает своих

детенышей, а я спрячусь. Не отправите на пересылку — здесь

убью.

— Кого? — в ужасе спросила Любовь Антоновна.

— Начальника больницы! Надзирателя! Конвоира! Все они

убийцы!

— Не все, — твердо возразила Любовь Антоновна.

— Покажите мне хотя бы одного человека среди них, — потребовал Тимофей Егорович.

— Во втором корпусе лежит надзиратель Седугин. Он спас

заключенных и получил пятнадцать лет. Лида моложе вашей

Аси. Ее хотели изнасиловать на вахте и один надзиратель не

допустил этого сделать.

— Вы защищаете их? — Тимофей Егорович задохнулся

от гнева.

— Констатирую факты, — бесстрастно ответила Любовь

Антоновна.

— Позвольте мне с вами не согласиться, профессор, — не

утерпел Игорь Николаевич.

— Со мной или с фактами?

— Это софистика, Любовь Антоновна! — с нескрываемой

яростью возразил Игорь Николаевич.

146

— Насколько я помню, софистика это ложь, похожая на

правду. Ложь тонкая, умная и правдоподобная. Где ж у вас

доказательства моей софистики?

— В банде сто человек. Двое из ста не убивают, не грабят

и даже помогают тем, кто пострадал от бандитов. По вашей

логике следует пощадить всех сто, чтобы не пострадали эти

двое.

— А если эти двое запуганы? Их заставили участвовать в

банде?

— Они отвечают вдвойне. За преступления, которые совер шают их соучастники и за трусость.

— А вдруг они обмануты?

— Какое дело пострадавшему, что хороший человек дал

себя одурачить.

— А если они спасли кого-то?

— Простите их и будьте беспощадны к оставшимся.

— Вы толкаете Тимофея Егоровича...

— Его замысел — преступление.

— Спасибо вам, Игорь Николаевич. Вы бьете словами, как

кнутом. Преступник... — с обидой и горечью сказал Тимофей

Егорович.

— Лягте! — властно приказал Игорь Николаевич. — Я

говорю жестко, грубо...

— С больными так не разговаривают.

— Говорят, Любовь Антоновна! Я спросил вас, Тимофей

Егорович, знаете ли вы, что случится после убийства началь ника пересылки. Вы не боитесь наказания, я в этом не сомне ваюсь. Нам ли с вами чего-то бояться. А другие? Я, как и вы, не делю лагерное начальство на хороших и на плохих. Все

хорошие и всем им место на кладбище. Но за одного началь ника пересылки погибнут десятки людей. Они не простят его

смерти, — убежденно закончил Игорь Николаевич.

— И так не дают никому спуску, — возразил Тимофей

Егорович.

— Я, возможно, не сумею вас отправить на пересылку.

Вы убьете кого-нибудь из надзирателей здесь. А потом? В

больнице, как правило, люди не умирают в карцере. А после

вашего выступления умрет не один. Я надеюсь отправить в

147

вольную больницу трех заключенных... А тогда я не сумею

отправить ни одного.

— Я пойду на пересылку! В больнице их не трону, — за верил Асин отец.

— По-вашему на пересылке людей можно безнаказанно

подвергать опасности? И за что? Убейте десять надзирателей

— на их место придут другие, обозленные, беспощадные, тру сливые. Боясь за свою шкуру, они станут мстить всем. Вы

дадите им в руки грозное оружие. По всем лагпунктам нашего

лагеря конвоирам и надзирателям прочтут о зверской расправе

с начальником центральной пересылки. Они ни слова не упо мянут об Асе. Вас изобразят как кровожадное чудовище.

— Меня не интересует, какие сказки расскажут обо мне.

Разбойник, бандит, кровопийца, удав — пусть говорят, что

хотят. Они оклеветали меня живого, что стоит плюнуть на

мертвого.

— Я не о вас говорю. Вашим именем будут спекулировать.

Скажут: смотрите на этих врагов народа. Заслуженного капи тана, отца троих детей, зверски убил изменник Родины. И ре прессии обрушатся на нас. Вы мечтаете отомстить им, но вы

отомстите нам. Мне! Профессору! Землянке! Всему каторжному

корпусу. Мстите нам! Или будьте мужчиной!

— Мужчиной! Мужчиной!.. А как же Ася?! — по выдуб ленной морщинистой щеке капитана скатилась тяжелая круп ная слеза. Наступило долгое гнетущее молчание. Первой заго ворила Любовь Антоновна.

— Мне вспомнился случай из моей жизни. Лет тридцать

пять назад я работала акушеркой в заштатном городишке.

Летом один житель заболел холерой. Жены у него не было, он жил вдвоем с дочерью. Карантин в городе еще не устано вили: местные власти по своей халатности отмахнулись, когда

врачи предупредили их о возможности вспышки эпидемии.

Дочь больного холерой про больницу не хотела и слушать.

Через два дня ее отец умер. Врачи сказали, что необходимо

продезинфицировать вещи и труп. Какая-то не совсем умная

соседка нашептала дочери умершего, что после дезинфекции

отца не будет хоронить поп. Конечно, это была наглая ложь: священники хоронят во всех случаях, кроме самоубийц и отлу ченных от церкви. Но девушка поверила сплетнице, заперла

148

дом и не разрешила дезинфицировать вещи и труп отца. Я долго

уговаривала ее, напомнила, что холера унесла в могилу многие

жизни, сказала, что по ее вине погибнет еще не один человек.

Я говорила, а сама думала: какое ей дело до чужих смертей?

Что, она будет меньше мучиться? Y нее убавится горя? Своя

болячка больней. Девушка слушала меня и не соглашалась.

Она хотела схоронить отца по русскому обычаю, с попом, с

пением, с крестом. Это была для нее последняя радость, горь кая, мрачная, но радость. Я убеждала ее, что отца так и схо ронят, но девушка мне не поверила. Кто я для нее? Приехала

из столицы, ничего не понимаю в их жизни. Она видела одну