«Почему люди считают, что своя территория начинается с порога квартиры? А лифт, лестница, двор? Не может стоять дворец на навозной куче!» – в который раз подумал Федор, поднимаясь на третий этаж.

На нужной ему двери было семь звонков с полуистлевшими указателями имен, фамилию он не знал, поэтому осторожно ткнул в верхний.

– Чего? – дверь ему открыла пожилая женщина в старом засаленном халате.

– Извините, мне бы к Михеичу.

– Второй снизу, ну проходи уж, ладно, – что такое гостеприимство, в этой квартире не ведали. – Ходють, ходють, – бубнила она, пропуская Федора в темный длинный коридор. – Четвертая дверь слева.

Под суровым взглядом соседки он постучал и, не дожидаясь ответа, вошел в комнату. В глаза сразу же бросились старые афиши, развешанные на давно не крашенных стенах.

– Боже! – он сразу же узнал это лицо. – Борис Могилевский! Звезда тридцатых – сороковых годов. Вот кого он мне напоминал. А я думал, что он умер… – от потрясения Федор не заметил, что говорит вслух.

– Как видишь, жив еще…

Перед ним сидел старик в старом вязаном свитере, замотанный в рваный женский пуховой платок, и в растоптанных войлочных туфлях на ногах. Весь его вид жалкого оборванца никак не вязался с образом киноэкраных героев – молодых, сильных, франтоватых. Да и комната мало подходила на жилище для столь великого человека. Эти четырнадцать метров больше напоминали пристанище гоголевского Плюшкина: разногабаритные стулья, протертый до дыр диван, трюмо с пожелтевшим зеркалом, театральный парик, натянутый на трехлитровую банку, старые афиши и много, много черно-белых фотографий.

– Но как? – Федор в растерянности развел руками. – Как вы оказались здесь?!

– Это моя расплата за любвеобильность, – улыбнулся старик. – От четырех жен я всегда уходил с одним чемоданом в руках.

– А ваша работа? – Федор никак не мог отойти от потрясения. – Вы же эпоха! Легенда! Вам же цены нет, а вы на вахте сидите?!

– Как видишь, цена есть, – грустно вздохнул он. – Выпал из обоймы. Да и пил я много, в общем, сам виноват, – он устало махнул рукой. – А насчет работы? Спасибо, что хоть сюда взяли, все рядом с молодыми…

Они проговорили весь вечер, вернее, говорил Михеич, а Федор вдруг понял, как хорошо слушать о чужой, непутевой жизни, тогда своя – хотя бы на миг, но уже кажется прекрасной. Он уходил из этого дома с тяжелым сердцем и знал, что обязательно вернется.

«Какая странная штука судьба! Ведь это Борис Могилевский, которого поклонники носили на руках, вожди засыпали подарками. Любимец и баловень фортуны. И каков конец его жизни? Такой печальный и абсолютно бессмысленный. Выживание».

Федор помогал Михеичу чем мог, доставал лекарства, приносил продукты, но он понимал, что старику дороги не эти, пусть и жизненно необходимые вещи, он дорожит общением, возможностью поделиться своей прошлой радостью и сегодняшним стариковским брюзжанием. Федор видел, как горели его глаза, как разглаживались морщинки и распрямлялись плечи. Жизнь подарила им удивительный подарок. Старому – возможность поделиться опытом и надеждой, что он еще не зря ходит по земле, а молодому – большого учителя и индивидуальные занятия с Мастером.

– Почему у меня так не получается? – Федор только что снялся в своем первом фильме и делился с Михеичем впечатлениями об игре уже немолодого актера Воронина. – И роль маленькая, пара эпизодов, а такое чувство, что он и есть главный герой!

– У Воронина старая школа. Пойми, что существует разница между тем, чему учат, и как это использовать. – Михеич сидел в кресле, закутав ноги теплым пледом. – Понимаешь, мы умеем читать между строк, а вот как научиться говорить молчанием, расставлять акценты паузами? Это могут не многие. Мы работали в условиях жесточайшего контроля и цензуры, но мы доносили отголоски правды, потому что пропускали ее через себя.

– Ищи хорошее в плохом, плохое в хорошем.

– Да, ищи! – его глаза возбужденно загорелись. – Обязательно ищи! Но не ставь определения, не давай оценку! Ты должен научиться своей игрой задавать вопросы.

– Это как?

– Ты должен заставить зрителя задуматься. Только дурак знает ответы на все вопросы, мудрый всегда сомневается. Уважай своих зрителей, они не глупее тебя. Когда ты даешь свою оценку, ты даешь готовый ответ. Ведь так? А ты отрекись от себя! Научись задавать вопросы, и ты добьешься успеха!

Через год Федор взял Михеича на премьеру своей второй картины. Он купил ему смокинг и был поражен. Перед ним стоял аристократ – белая кость, голубая кровь, точнее не скажешь!

Михеича удивленно узнавали коллеги, кто-то здоровался, кто-то бросал косые взгляды. А зрители? К ним подлетели две молоденькие девушки.

– Извините, вы тот самый Борис Могилевский?

– Да.

– Ой! А мы думали, что… – вторая толкнула ее в бок. – Это вам, – девушка протянула букет.

– А автограф можно? – на Федора никто не обратил внимания, и нечто, похожее на зависть, шевельнулось в его душе.

Люди все шли и шли к своей недосягаемой звезде, тайне и загадке.

Старик распрямился и даже стал выше ростом, но в глазах стояла стена слез. Федор смотрел и поражался, ни одна слезинка не выпала из старческих больных глаз, даже сейчас он оставался великим и гордым Мастером!

Только когда Федор привез его домой, Михеич вдруг разрыдался и стал целовать ему руки.

– Спасибо! Ты не представляешь, что ты для меня сделал! Я думал, что я труп, живой труп! А я жив, жив.

– Нет, Федя, не так! Опять не так! – Михеич нервно соскочил с кресла, но тут же упал обратно, ноги уже не слушались. – Ты пойми, почему был велик Вахтангов или Ермолова? Они каждый раз, стоя на сцене, не боялись живьем содрать с себя кожу и, разрывая грудную клетку и ломая ребра, доставали на всеобщее обозрение окровавленное сердце, а потом уползали зализывать раны. А наутро, превозмогая боль, опять сдирали с себя кожу.

Он тогда еще не знал, что это был последний урок Мастера.

Михеич умер ночью, во сне.

– Федор, ты готов? – к нему осторожно подошел режиссер.

– Да! – он улыбнулся и бодро вскочил. «Михеич! Для тебя! Я им покажу, как из двух слов спеть песню!»

И он спел! Он содрал с себя кожу и открыл сердце!

Съемочная группа громко аплодировала. Он удивил всех, хотя, казалось, это сделать практически невозможно.

– Федор, нет слов, – восхищенный режиссер пожал ему руку.

Он и сам это знал. Даже тогда, в начале 90-х, когда кино не было вообще, когда пустовали театры, на Степанова продолжали ходить. Под него писали сценарии, под него находились деньги, он был один из немногих, кто не утонул в мутных водах анархии.

На съемочной площадке замаячила неуклюжая фигура Мишки, и его охватил острый приступ разочарования и привычной уже злости.

– Федька, талант! – вместо приветствия восторгался продюсер. – У меня даже слов нет!

«Вот и помолчи!»

– Спасибо, – это уже прозвучало вслух.

Федор переодевался в гримерной, а Майский буравил его глазами.

– И чего ты уперся, объясни? Хорошая передача.

– Вот ты и иди, – зло отозвался Федор, застегивая рубашку.

– Может, объяснишь, что тебя не устраивает?

– Все! Какой-то прямой эфир. Кто вообще это придумал? Воспоминания, детство, юность… – не унимался он. – А я не хочу ничего вспоминать!!!

– Ты и не вспоминай, – спокойно произнес Михаил. – Пусть другие вспоминают. Я читал сценарий, там очередь выстроилась из желающих петь тебе дифирамбы. И потом, этот ваш бизнесмен банкет заказал. Неужели тебе, и правда, не интересно встретиться с однокашниками?

– Я тебе уже сказал, что не пойду! – Федор хлопнул дверью.

– Пойдешь, пойдешь, – барабаня пальцами по столу, отозвался в пустоту Михаил Мартынович Майский.

О продюсере Майском давно гуляли фантастические слухи. Говорили, что за ним стоят грязные деньги мафии, что он лично убивает своих конкурентов, что он спит с молодой женой министра К. и отбил любовницу у генерала В. Его преследовали кулуарные разговоры об огромных взятках и об отмывание денег, но ни разу обвинения, выдвинутые против него, не получали подтверждений.